После всех формальностей, включающих интервью и заполнение нудной анкеты, я отдала паспорт вместе с обязательным пожертвованием и получила взамен ключ от кельи, ставшей моим убежищем на все десять дней ретрита. В главном женском общежитии таких комнат было около шестидесяти, и к концу регистрации оно заполнилось полностью. Помимо ключа и замка, запирающего дверь, мне предоставили москитную сетку, тонкий шерстяной плед, саронг, бутылку для воды и лампу под одну тонкую свечу. В келье размером два на три метра большую часть занимала деревянная кровать с положенной на неё циновкой и деревянным бруском, выполняющим роль подушки. Общежитие представляло собой бетонную кишку из аналогичных комнат, описывающую полный квадрат. В центре него располагался дворик с большим раскидистым деревом, где было запрещено загорать, но можно было сушить выстиранную одежду на предусмотрительно протянутых верёвках. Здесь же находились и туалетные кабинки в достаточном количестве, и бетонные большие ёмкости с тазами и вёдрами для стирки, и своеобразная душевая — три больших бассейна, наполненных водой. Мыться полагалось, окатывая себя водой из ковшика. При этом нагота была строго запрещена, и женщинам приходилось надевать на себя саронг (кусок ткани, сшитой в кольцо), закрывающий тело от подмышек до колен. В нем было бы удобно мыться, если бы у человека было три руки: одна придерживает саронг, другая намыливает тело, а третья смывает пену водой. А вот с двумя руками возникали проблемы. Во время мытья у дам периодически оголялись разные части тела. Но правило есть правило, и его никто нарушать не рисковал. Мылись, замотанные в тряпки, как положено целомудренным людям. Мужской половине, по словам Паши, повезло больше: им достаточно было носить шорты, но кое-кто посещал душ и в семейных трусах.

Правил было море. Во-первых, требовалось неукоснительно соблюдать распорядок дня, начиная с подъёма в четыре утра по звонку колокола и заканчивая отбоем с выключением света в половину десятого вечера. Каждый день был насыщен событиями, и свободного времени оставалось не так много. Большинство участников ретрита использовали его для сна, которого страшно не хватало. Было запрещено ложиться и лежать где угодно на территории центра, за исключением собственной комнаты, а ещё заниматься физическими упражнениями, включая бег. Учитывая тот факт, что все участники давали обет молчания на десять дней, разговаривать тоже было запрещено, хотя при необходимости можно было обратиться к сотрудникам центра за помощью. Конечно, ретрит не был бы ретритом (это слово с английского переводится как уход, уединение), если бы участники были вольны ходить, где им вздумается. Так что покидать территорию центра, само собой, строго воспрещалось. И конечно, не обошлось без буддийских принципов, обязательных к соблюдению: нельзя было убивать никого, включая комаров, красть, употреблять одурманивающие вещества, петь, танцевать, слушать музыку, украшать лицо и тело. На любую сексуальную активность также налагалось вето, но самым сложным для выполнения правилом был запрет на твёрдую пищу после полудня, а точнее после обеда в половину первого. При этом приносить свою еду и напитки на территорию центра тоже было запрещено. Два оставшихся принципа было соблюдать проще: запрет на сидение на роскошных сиденьях и лежание на мягких перинах было легко выполнить ввиду отсутствия оных, а правило не вредить окружающим посредством речи соблюдалось автоматически с обетом молчания.

Ближе к вечеру дня регистрации, когда участники ознакомились с правилами и условиями дальнейшего пребывания, аббат Аджан По собрал всех в медитационном зале. Туда несколько часов назад я, следуя указаниям мирян, помогающим процессу регистрации, отнесла взятые на складе коврик, подушку и скамеечку для медитации, таким образом застолбив себе место. Конечно, когда все собрались, на этом месте уже сидела какая-то молодая особа, не озаботившаяся добыванием своего собственного коврика. Таких было довольно много, но так как обет молчания ещё не вступил в силу, блудных участников удалось направить на склад, где они брали подушки и скамеечки, занимая места в конце зала. Постепенно заполнились почти все ряды, и это означало, что участников приехало больше ста, а точнее около ста двадцати. Старенький Аджан По произнёс небольшую речь, которую в силу его неразборчивого английского практически никто не понял, а после этого обет молчания вступил в силу. Миряне, помогающие монахам в проведении ретрита, также напомнили участникам о необходимости соблюдения правил. В частности, что когда прозвенит колокольчик, можно будет пойти в столовую пить чай, но при этом обувь надо оставлять не перед входом, а сбоку, чтобы не загораживать другим людям путь. Когда дошло дело до чаепития, я слегка замешкалась, а потому подошла к столовой в числе последних. И даже почти не удивилась, увидев, что вход в неё был полностью перегорожен чужими тапочками.

Основной целью ретрита было «развитие осознанности посредством медитации на дыхание», из чего я сделала вывод, что люди приезжают не для того, чтобы десять дней спать на деревянной подушке, а за развитием этой самой осознанности. Это не так уж и трудно: всего-то, прежде чем что-то делать, надо задуматься: «А что это я собираюсь делать? А зачем? А какие последствия это будет иметь?», и главное: «Не причиню ли я неудобств кому-нибудь своими действиями?». Насколько лучше был бы мир, если бы все в нём каждый раз задавали себе этот вопрос! На поверку оказалось, что участники ретрита являются не более осознанными, чем обычные люди в среднем, и они точно так же игнорируют процесс смывания унитаза, хлопают дверьми с размаху и наваливают за обедом в свою тарелку арбуз, которого при таком подходе хватает далеко не всем. И всё-таки каждый раз, когда я была свидетелем трамвайного хамства или банального бытового эгоизма, в моем мозгу как будто загоралась красная лампочка, и невидимый ведущий громко объявлял несуществующей аудитории: «Осознанность!». Особенно часто это происходило в туалете. Участники раз за разом оставляли в унитазе либо следы своей жизнедеятельности, либо, если всё-таки смывали за собой, мокрое сиденье. Мне стоило серьёзных нравственных усилий поднимать его раз за разом, прежде чем смывать воду, черпая её ковшиком из ведра. Ведь в следующий раз, когда я приду сюда, оно снова будет опущенным и — мокрым! С другой стороны, хотелось надеяться, что на курсе развития осознанности ситуация изменится к лучшему через несколько дней. Так оно и вышло. Только не потому, что несознательные товарищи стали осознанными и перестали тайком жрать конфеты у себя в комнате, обгаживать унитазы, расхватывать фрукты за обедом, полоскать обувь в ванночке для ног и совать мыльные руки в общий бассейн с водой для мытья. Они просто стали уезжать, не выдержав скудной монастырской пищи, отсутствия сна на дощатой кровати и скуки на медитациях. Свои дурные привычки участники, покидающие центр в первых рядах, увозили с собой. С каждым днем народу становилось всё меньше, арбуза уже хватало всем, а туалеты становились чище и чище прямо на глазах.

Территория общежития.

Распорядок дня в монастыре был строг и несправедлив к любителям поспать подольше, к которым отношусь и я. В четыре утра бой колокола вырывал участников ретрита из сна. Через полчаса, натыкаясь в темноте на корни деревьев либо подсвечивая путь фонариком, они собирались в зале на утренние чтения о дхарме — сути всего буддийского учения. После наступало время для медитации сидя, а потом и для занятий йогой. Женская половина была всегда разделена с мужской, и если все собирались в одном месте, то представители слабого пола сидели с одной стороны, а сильного — с другой. Групповая йога у женщин была организовано довольно бестолково, так как из-за большого количества людей ведущую было видно и слышно очень плохо. На других участниц ориентироваться было и вовсе невозможно, настолько беспорядочно они размахивали руками и ногами, зевая и путая право и лево. В последующие дни я предпочитала заниматься самостоятельно в отдельном зале, стоящем на сваях над небольшим прудом. В это время было всё ещё темно, и во мраке просматривались разве что силуэты женщин, принимающих причудливые позы. Тишину нарушало лишь дыхание да порой случайное извержение газов из задов йогинь, непривычных к монастырской еде.