— Простите, молодой человек, там, на корме, не чилийский флаг? Я по вечерам плохо вижу.

— Нет. Вы, кажется, заблудились? — живо спросил Питер, радуясь предлогу оттянуть возвращение блудного сына домой.

— Ничего подобного, я так и думал…Помолчи, Эмма! Мы ищем яхту, где нас ожидают друзья. Они сказали, что мы её и без флага легко заметим: такой белый траулер, «Nordhavn»…

— Джек, ты же понятия не имеешь, как они выглядят! Но сам не спросил, и мне не дал…

— Вот он — «Nordhavn», — кивнул Питер на белый силуэт, застывший в тёмной воде. — Только он не чилийский, а мой. Наш с отцом… — скромно уточнил он, вздыхая.

— О, какой красавец! — расплылась в беззубой улыбке старушка. — Я и не знала, что такие бывают…Прямо серебряный!

— Семьдесят шестая модель, — небрежно бросил Питер. — Отец их каждый год меняет. Сперва у него была «Nordhavn-72», но потом он заказал в Саутхэмптоне вот эту, поновее. Её на Тайване строили. А что серебрится, тут ничего удивительного: стекловолокно…

И тут у него на секунду перехватило дыхание. Скользнув взглядом по руке седого кавалера, он вдруг осознал, что у этой пары на двоих — ТРИ РУКИ. Левая рука старика срослась в локтевом суставе с рукой Эммы, а ниже нелепым обрубком торчало «общее» предплечье и скрюченная, увядшая, розовая кисть руки с поджатыми пальцами. «Как звериная лапа», — с отвращением подумал мальчик.

Теперь ему было ясно, почему они одеты в одинаковые костюмы: чтоб общий рукав не бросался в глаза. Ну что ж, сейчас они уйдут. А Питер пойдёт к отцу.

Пока он всё это соображал, оказалось, что пожилая пара подступила к нему вплотную и как бы «взяла в клещи» с двух сторон. Мальчику даже показалось на миг, что их общая рука стала чуточку длиннее…брр…хотя такое, конечно, было невозможно. Однако он вздрогнул и отступил на шаг.

— Ну, нам пора, — тут же сказала Эмма. Её горящий взгляд скользнул по лицу Питера и упёрся в его пакет. — Это у вас блинчики, юноша?

— Да. Хотите? — вяло сказал Питер.

— Что вы, что вы, нам нельзя! Мы на особой диете. Я только хотела спросить…на прощание…В вашей стране очень интересно едят селёдку. Заглатывают, можно сказать…А блины нидерландцы тоже так кушают?

«Вот идиоты», — весело подумал Питер. Это было слишком даже для туристов. Хотя…почему не позабавиться?

— Ну да, — важно кивнул он и, расставив крепкие ноги в кедах, потянулся за предпоследним блинчиком. — Вот, показываю…

И, подняв блин над головой, повёл его к открытому рту, оторвав наконец глаза от сиамских близнецов, или кто они там. Поэтому он не мог видеть, как за эту оставшуюся ему секунду они замкнули кольцо, растянув свою скрюченную руку резиновым шлангом. Последний блинчик в мятой упаковке шлёпнулся на пирс.

Трал закрылся.

«Ну, тут уже точно были духи», — сказал себе Аксель. Он медленно спустился к воде, нагнулся, поборол сильный приступ тошноты (стыдно было перед девчонками), умыл лицо, пытаясь избавиться от картины, которая маячила под его закрытыми веками, и неохотно побрёл назад к столу. Но при этом невольно косился по сторонам — не окружает ли его кто-нибудь. Дженни сидела спиной к нему, нервно мотая «конским хвостом». Кри с каменным лицом, кажется, даже не мигая, смотрела в книгу. Не заболела бы она от всего этого окончательно… «Я убью его», — твёрдо решил Аксель. И открыл третий свод.

Скучно…

Октавио вздохнул, покосился на пенал с фломастерами, надеясь, что они разделят (раскрасят?) его тоску, но так как они лежали и молчали, пришлось перевести глаза на светлую полоску вечернего неба за окном. Окно было открыто: главная жара уже спала, и даже веял лёгкий ветерок, колебля цветастую штору. Можно бы выйти на балкон, но там тоже будет скучно.

У него бывало так. Нахлынет уныние, и всё тут! Тогда не то что уроки (и кто только придумал такую гадость?), а и видик какой-нибудь, или вкусное — ничего не мило. Мама в подобных случаях говорит: «Ты мой меланхолик». А ведь не такое уж неинтересное занятие — разрисовывать денежные купюры. Это тонкая работа, достойная если не художника, то, уж наверно, настоящего фальшивомонетчика. Трудная и опасная судьба…Не надо ходить на службу. Никогда тебя не уволят, незачем ездить с места на место в поисках работы, как папе. Под кроватью всегда чемодан денег. Страшновато, наверное, нести их в магазин, но зато когда их там уже взяли, можно себе представить, как приятно тому, кто сделал их своими руками. Однажды тебя поймают, превернув вверх дном весь мир. И шеф полиции, тряся перед восхищёнными журналистами твоей работой, прорычит: «Не верите, сеньоры? Ладно, сейчас я сниму с него наручники, и он вам докажет, что это возможно! Эй, сержант — чистую бумагу и фломастеры!» А ты сидишь на жёстком, вонючем стуле с сонным видом, и когда все обступают тебя, наставив фотообъективы, цедишь углом рта: «Так уж и быть, полковник, только для вас…Но этот стул мне не подходит. И стол тоже. Пусть мне привезут из дома МОИ стол и стул, пятнадцатого века, и такую небольшую настольную лампу, только осторожно, она очень ценная…» Октавио даже язык высунул слегка от этого зрелища.

Правда, это нечестно. А, собственно, почему? Если ты сделал деньги не хуже настоящих, в поте лица, то разве плохо, что их станет немножко больше? Ведь их всё равно не хватает…

Как бы то ни было, мысли о собственном мастерстве развлекли его, и настроение повысилось. Да! Он, правда, ничего не подделывает, но уж разрисует эти эскудо на совесть. Даже жаль, что они теперь ничего не стоят. Вот и пригодятся для полезного дела.

Маленькая гостиная погружена в полумрак. На жёлтой выцветшей скатерти стола, за которым сидит Октавио, тикают часы. С улицы не доносится никакого шума. Да и кому шуметь в богом забытом городке? Здесь вообще ничего нет, кроме древнеримских развалин, и лично он, Октавио, в жизни бы сюда не приезжал на них пялиться. Но пока у папы не кончатся сезонные работы, домой семья не вернётся. А может, и вообще не вернётся…

К счастью, тут хотя бы школа ничего, в Мериде. Ребята не злые, и у него уже сто приятелей. Есть где развернуться…Он нарисовал по три карикатуры на каждого, но никто не обиделся. В прежней школе Октавио дважды схлопотал фонарь под глазом за это занятие. А здесь только один дурак предложил: «Рисуй лучше амфитеатр! Все так делают». «Я — карикатурист», — объяснил Октавио, и мысленно прибавил: «Тупое рисовать легче, чем овальное».

В принципе, даже не нужно так стараться. Из зрительного зала эти эскудо всё равно толком не видно — главное, что не евро. Но тогда придётся делать уроки. Скучно…А пьеса интересная. Про юношу из Овьедо, который в восемнадцатом веке проиграл в карты всё своё наследство и стал разбойником. (Грабил он, конечно, только богачей). Октавио ни минуты не сомневался, что главная роль в спектакле достанется ему. Так и вышло. Основным конкурентом был Хосе Вонючка, он тоже выразительно читает. Но так зловеще молчать над своей погубленной жизнью, как Октавио, не мог никто! А когда молчит Хосе, сразу ясно, что он просто олух, или не выучил, или опять что-нибудь с кишечником.

Теперь вот надо обеспечить реквизит. Костюм и оружие почти готовы. А проигрывать будем старинные эскудо. То, что они на самом деле вовсе не старинные и даже не испанские — дело десятое, главное — сделать так, чтобы они вообще ни на что не были похожи. Хорошо, что они завалялись у папы под бельём в комоде.

Так…кто это у нас? Святой Антоний Лиссабонский. Двадцать эскудо. Ну ладно, его не тронем, святой всё же…И бумажка блёклая. А жаль — вот у кого не то, что усов и бороды, но и волос на голове толком нет. По крайней мере, можно окружить его частоколом крестиков. Так. Адмирал Котинью. Тоже двадцатка. Волос у него ничуть не больше, чем у святого, старый уже. Усы и бороду. И шлем с перьями. Инфанта дона Мария, пятьдесят эскудо. Усы и бороду, да погуще, нечего церемониться! И крылышки — другим цветом, синим.