Вобщем, перспектива выстраивалась примитивная, тупая, зато действенная.

Но было одно «но». Не шестипалые Ануннаки, про которых Егор после пробного похода по «горячим» точкам почти не вспоминал, а маленькая восьмилетняя девочка, живущая где-то далеко-далеко за границей. Его родная дочка. Единственная во всем мире. Мир сейчас не значил для Егора ровным счетом ничего, а она значила для него все.

Егор не видел и не слышал свою дочь несколько долгих месяцев, наполненных бредом, страданиями и душевными муками, он очень скучал по ней и волновался. В каждом, из своих страшных и не очень состояний дома или в больнице он ни на секунду не забывал про нее. Он искал адрес или хотя бы телефон в интернете, естественно ничего не нашел, ездил к бывшей теще, умолял, чуть ли не стоя на коленях, дать номер, та была непреклонна — дочь запретила, ни хрена я тебе не дам. Много думал об обращении в суд, но до представителей Фемиды так и не дошел. Сначала — из-за своего самочувствия в целом, а потом, уже в больнице, более-менее, придя в себя, пытался вспомнить бракоразводный процесс и понял, что единственное, оставшееся в памяти — это тупая отрешенность в мозгах, цветной витраж за спиной работника Загса и огромное количество бумаг, подписанных им, не глядя. Таким образом, с большой долей вероятности можно было предположить, что любимая женушка и ее ушлый хахаль полностью обезопасили себя со стороны закона, воспользовавшись тогдашней неадекватностью Егора. Отсюда — и полное отсутствие звонков с их стороны. Не боятся совсем.

Но сейчас, пытаясь хоть немного заглянуть в свое будущее, Егор понял, что увидеть дочь — это первоочередная задача. Все остальное, что он там себе уже робко напланировал, подождет.

Шел домой, думал с чего начать. Наскрести на полет в Марбелью? Как он там их найдет? Да и оставшихся денег хватит максимум на оформление визы и перелет в один конец. А там же ведь надо будет где-то жить, что-то есть, пока будут продолжаться эти поиски иголки в стоге сена. Занять? Не́ у кого. Единственный вариант — продать квартиру. А потом? Увидеть дочь, быть посланным на хер бывшей женой и вернуться на Родину бомжом?

Да и хер бы с ним! Зато увижу!

Под подошвами хрустел снег, воздух был чист, прозрачен и морозен настолько, что приходилось дышать через нос, обернув рот шарфом, тут же покрывшимся белой изморосью. Ноги, привыкшие к долгим прогулкам, неутомимо отмеряли квартал за кварталом.

«Сначала, все-таки, в суд» — решил Егор, почти дойдя до дома. «Насчет всяких там документов — это только догадки, надо знать точно. Жалко, завтра суббота, до понедельника придется ждать… Ну, пока в сети полазаю, хоть почитаю, что там, да как, при разводах. Баран, бля! Три месяца потерял! Хотя, если вспомнить, какие это были месяцы — хорошо, что, вообще сейчас по улице шагаю. Давно ведь мог или в гробу лежать, или в смирительной рубашке слюни пускать».

Тягомотина российской бюрократии обрушилась на Егора всей своей ленивой неповоротливостью в понедельник. Полдня в Загсе. Получил свидетельство о разводе, которое ему почему-то забыли дать в сентябре. Следующие полдня в суде. Запись на прием так и не получил. Во вторник все-таки назначили на следующую неделю, скупо объяснив, что дни уже предпраздничные — суета, неразбериха, так что придется подождать. Если б не препараты, циркулирующие в крови Егора, встреча с чиновниками могла закончиться очень плохо. И для чиновников, и для Егора. Для последнего, скорее всего, вообще, плачевно. Но, скрипнув зубами, Егор стерпел равнодушно-презрительные слова и ушел домой ждать.

А в среду вечером зазвонил телефон. Явление за последние месяцы для него редкое и необычное. «Наверное, менты наконец вспомнили». — подумал Егор, пытаясь по звуку звонка определить местонахождение мобилы. Определил, поднял с пола, взглянул на экран и чуть не выронил телефон из рук. Сердце екнуло. Номер был, явно, не местный.

Не дыша нажал «ответить» и услышал родной до резкой боли во всей груди голосок:

— Папочка! Папочка, это ты?

— Да, мое солнышко! Как я рад тебя слышать, как я соскучился! — на глаза навернулись слезы.

— Папочка! Я тоже соскучилась, мне так без тебя плохо! Папа! Забери меня отсюда домой… Папа, пожалуйста!

Голос сменили рыдания. Сердце Егора начало проламывать ребра.

— Что случилось, зайка?! Тебя кто-то обидел?

— Папа, мне здесь очень-очень плохо! Я так тебя люблю, папочка! Дядя Саша меня совсем не любит, а мама…

Звонок оборвался.

Егор, судорожно тыкая непослушными пальцами в экран, перезвонил. Раздались три длинных гудка, а потом вызов оборвали. Он позвонил еще раз. Оборвали на первом гудке. Еще раз и еще. Телефон выключили. Минут тридцать он, как параноик звонил и звонил, натыкаясь на холодный металлический голос, твердивший ему, что абонент недоступен. Наконец, села батарейка. Егор швырнул телефон в дверь и медленно сполз по стене. Сел на пол. Его трясло. В ушах до сих пор звучал отчаянный голос и плач дочери.

Потом который раз пострадала ни в чем неповинная квартира, а точнее, ее интерьер и мебель. Егор разбил в кровь костяшки пальцев и лоб о стены и шкаф, порезал ногу, после удара по двери, стеклянные вставки которой со звоном обрушились на плитку коридора, чудом не отрезав пальцы, а только вскользь пройдясь по голени. Душу рвали на части острыми когтями безграничная жалость и любовь к дочери и такая же безграничная ненависть к бывшей жене и пидору, который сейчас был ее мужем. Великая Китайская стена, с таким трудом возведенная вокруг его сознания в больнице, перестала быть Великой и трещала по швам, зияя то тут, то там проломами от стенобитных орудий орд лохматых свирепых дикарей, накатывающих на нее волна за волной. В мозгах пронзительной сиреной воздушной тревоги гремел вопрос «Что делать?!»

И тут, впервые за полтора месяца мелькнула мысль о бутылке. Даже, скорее, не мысль, а условный рефлекс, приобретенный за долгие годы злоупотребления, и, оказывается, до сих пор прятавшийся где-то в глубине головы. Сбегать в магазин, купить, залить весь этот ужас этиловым спиртом, пока огонь, бушующий внутри, не сжег его полностью. Егор даже обулся, схватил ключи, кошелек, прикоснулся к дверной ручке… А потом посмотрел на себя в зеркало, висящее в прихожей, и замер.

Нет. Все-таки не зря его лечили. Здравомыслие каким-то чудом выжило в приступе безумия и сейчас еле слышно сказало ему слабым, но не терпящим возражения, голосом:

— Так ты не поможешь ни себе, ни, тем более, своему ребенку. Это не выход, а наоборот, путь совершенно в другую сторону.

Егор долго смотрел на человека в отражении, почему-то вспомнив давний глюк, когда он увидел себя в образе сильного и хищного мужика. Потом с подчеркнутой аккуратностью положил ключи и кошелек на тумбочку, вернулся в комнату и достал таблетки. Это были транквилизаторы, которые ему дали в стационаре на самый пожарный случай. Сейчас случай был именно такой. Очень-очень самый и очень-очень пожарный. Выпил сразу три, лег на кровать, все еще трясясь всем телом, прикрыл глаза.

Через полчаса стало легче. Ярость притупилась, мысленный процесс соскочил с иглы эмоций и встал на путь логики.

«Что делать?».

Первой пришедшей на ум идеей снова стала продажа квартиры и путешествие в Испанию. Потом пришла трезвая мысль, что квартира — это последнее, что у него осталось, и если он хочет бороться за судьбу дочери, необходимо хоть что-то иметь за спиной. Ни один суд в мире не признает его права на ребенка, если он будет гол, как соко́л. Брать кредит? Кто ж ему безработному — то его даст? Занять? Нет, уже думал. Не́ у кого занимать…

«Пешком, что ли, блин, идти?.. И пойду! По хрен!»

И только тут Егор вспомнил о том, что он «на карандаше» у полиции и под подпиской о невыезде. Ему из города отлучаться запрещено, а он, бля, за границу собрался! Что же делать-то?

Еще минут десять тягостных раздумий привели к неприятному выводу, что ехать никуда нельзя. Хрен с ним, с законом, но дочь ему в таком случае не то, что не отдадут, даже близко не подпустят.