Карету качнуло, и мне пришлось ухватиться за край сиденья, чтобы не свалиться на пол. Сидевший напротив меня пожилой мужчина не сдержался и выругался сквозь зубы. Но как более опытному путешественнику, привыкшему путешествовать именно в экипажах, держать равновесие в качающейся карете ему удавалось куда лучше, чем мне.

— Дороги — это вечный бич нашей необъятной страны, — проговорил я, выпрямляясь. — Но ради бога, не до такой же степени! Если дорога, соединяющая две столицы, находится в таком жутком состоянии, то что можно говорить о других?

— Почему вы спрашиваете это у меня, ваше величество? — Васильев, с которым я делил сейчас карету, подтащил к себе трость и опёрся на неё обеими руками, чтобы хоть так обрести равновесие в раскачивающемся экипаже.

— Потому что, Алексей Иванович, передо мной сидите вы, — любезно пояснил я, мерзко улыбнувшись. — Если бы я ехал в одной карете, ну, к примеру, с Макаровым, то спросил бы у него.

— Мне вообще не очень понятно, почему вы решили проехаться в карете, ваше величество, — он тяжело вздохнул и положил подбородок на лежащие на трости руки. — В вашем возрасте можно всю дорогу провести в седле. Погода стоит волшебная, тепло, солнышко на небе…

— Пыль и невозможность выяснить очень важные для меня вещи, — перебил я его. — Такие, как, например, плохое состояние дорог.

— Вот только я не смогу ответить вам на этот вопрос, ваше величество, — Васильев улыбнулся краешком губ. Он меня не боялся. Похоже, считал, что уже отбоялся своё. — Дороги никогда не входили в мои компетенции.

— Да, это точно, — я задумчиво посмотрел в окно кареты. Мы ехали мимо какого-то поля, засеянного то ли рожью, то ли пшеницей, я не слишком хорошо разбираюсь во всех этих злаковых. Нет, гречиху от кукурузы точно отличу, но вот эти колосья, да ещё проезжая мимо них в карете, ой, вряд ли. — Это рожь, или пшеница? — спросил я у Васильева, который никак не мог понять, что мне от него надо.

— Это рожь, ваше величество, — взглянув в окно, ответил бывший казначей, уволенный Павлом Петровичем с должности.

— Вы уверены? — я продолжал внимательно на него смотреть, и от этого ему было явно не по себе.

— Конечно, ваше величество, — он ответил мне удивлённым взглядом. — Смотрите, какие длинные волосины на колосе, а сам колосок изящный, словно девичий стан.

— Да вы ещё и поэт, Алексей Иванович, — я снова бросил взгляд в окно. — Почему вас уволили со всех должностей? Я не знаю деталей. Отец не делился со мной мотивами многих своих поступков, — я не стал добавлять, что часть этих поступков была, мягко говоря, странной, а часть и вовсе дурацкой.

— Мы не сошлись во мнениях с графом Кутайсовым, — довольно осторожно после почти минутного молчания ответил Васильев. — А Павел Петрович был скор на выводы.

— Понятно, — я смотрел в окно. Поле закончилось, и теперь мы ехали мимо довольно живописной берёзовой рощи. — Сколько на сегодняшний день у Российской империи долгов?

— Порядка пятидесяти пяти миллионов серебра, — практически сразу ответил Васильев. — Это только долг в иностранных банках, ваше величество. Сколько сейчас составляет долг государства, я не знаю. Он постоянно рос. Павел Петрович даже хотел пойти на безумный шаг и убрать из обращения ассигнации. Заменить их серебром и выплатить долги хотя бы иностранным банкам.

— Он не смог бы сделать это безболезненно, — довольно равнодушно заметил я, пытаясь осознать размер дыры в бюджете.

— Павел Петрович и не смог, — осторожно заметил бывший казначей. — Ассигнаций было в ходу на сто пятьдесят — сто шестьдесят миллионов рублей. Точно не скажу, но примерно вот так.

— У вас был план, как погасить хотя бы внешний долг? — резко спросил я, поворачиваясь к нему лицом.

— Если только всё серебро пускать на погашение, а недостаток компенсировать выпуском новых ассигнаций, — он развёл руками.

— Этого нельзя делать, — я покачал головой. — У нас практически нечем обеспечить стоимость наших ассигнаций.

Начинала болеть голова, а тряска вызывала только одно желание: вылезти уже наконец из кареты. Не знаю, есть ли сейчас уже понятие инфляции, и совершенно не помню, было ли нечто похожее в Российской империи в это время, но проводить такой эксперимент мне не хочется. — Вот что, приготовьте мне развёрнутый доклад о налоговом бремени, пошлинах, в общем, обо всём, что приносит доход казне. А также укажите все основные статьи расходов. Мне нужно понять, как обстоят дела, но никто не может дать мне чёткого ответа.

— Вы поэтому вызвали меня, ваше величество? Да ещё и позволили ехать в вашем поезде до Москвы? — спросил Васильев. Похоже, он действительно ничего уже не боится. И ссора с Кутайсовым это только подтверждает.

— А вы против такого положения дел, Алексей Иванович? — вообще-то я не разрешал ему ехать со мной, а приказал занять место в кортеже. Но если сам Васильев так ставит вопрос, то я не против, пускай будет высочайшее позволение.

— Нет, не против, — Васильев покачал головой. — Но мне непонятно, где сейчас находятся ваши близкие друзья? Почему-то никто так и не увидел Витьку Кочубея в вашей свите, — проворчал он.

— Они все заняты, — я натянуто улыбнулся. — Мы все России верные сыны и служим ей, где бы ни находились, — добавил патетично, только руку к сердцу не прижал.

Ну не буду же я ему объяснять, что ещё до казни особо отличившихся в заговоре я начал получать письма от тех самых дружков сердешных Сашкиных. Сперанский не знал, что с ними делать и приносил нераспечатанными, чтобы я сам уже решал. Было там и письмо от упомянутого Кочубея из Дрездена. В своё время Павел очень грамотно лишил старшего сына приятелей, отослав их, в основном, по заграницам. И теперь они все начали рваться на родину. Хоть соболезнования в самом начале вписать не забыли и то хлеб.

Я долго думал, что с ними делать, но так ничего и не решил. Всё равно все, кто сейчас за границей, к коронации обязаны будут вернуться. Там и посмотрим, может, среди этих товарищей кто-то умный затесался. Что-то понять о них по Сашкиному дневнику было невозможно. Он почти никогда не оценивал людей по каким-то профессиональным навыкам. Всё было на уровне понравился — не понравился. Ну, может, ещё возможно, у некоторых с ним совпадали взгляды. В любом случае, нужно хотя бы поговорить с ними, чтобы какое-то мнение составить.

Дорога тем временем стала ровнее, и нас уже не болтало в карете, как нечто малоаппетитное в проруби. Молчание затягивалось, и тогда Васильев, тяжело вздохнув, спросил: — Я буду восстановлен в своих должностях?

— Не во всех, — покачав головой, я резко стукнул в стену кареты кулаком. Кони сразу же начали замедлять шаг. — Пока только в качестве казначея. После коронации я вернусь к этим вопросам. Но доклад о текущих проблемах я жду в ближайшие дни.

— Но я могу сообщить, как обстояли дела только до моей отставки, — напомнил мне Васильев.

— Этого будет достаточно. Я не думаю, что за то время, пока вы были отстранены, что-то существенно изменилось. — Карета остановилась, качнувшись в последний раз, и дверь начала открываться.

— Разрешите задать ещё один вопрос, ваше величество? — Я уже начал подниматься, чтобы выйти, но всё же посмотрел на него и кивнул в знак согласия.

— Задавайте, Алексей Иванович.

— Казнённые господа во главе с Петром Паленом действительно виноваты в том, в чём их обвиняли? — он спросил это на редкость спокойно, словно об урожае свеклы интересовался.

— Да, — также спокойно ответил я. — Эти мерзавцы оказались продажными шкурами и продали родину. Надо сказать, сумма была приличная, они явно не продешевили.

— Я предоставлю вам доклад, ваше величество, как только мы прибудем в Москву, — Васильев сказал это, слегка улыбнувшись. Я так и не понял, зачем он вообще задал мне этот вопрос. Что на самом деле хотел увидеть и увидел ли?