Елизавета уже надела дорожное платье и стояла у окна, наблюдая, как идут последние приготовления к отъезду.

— Вот, врач из Москвы выехал нам навстречу, и пока слуги укладывали багаж госпожи Нарышкиной Марии Антоновны, успел встретить нас здесь, в Твери, — я подошёл к жене. — Матвей Яковлевич тебя осмотрит. Я увидел в её светлых глазах протест и прервал бунт в зародыше: — И не возражай. Мне проще с тобой договориться, чем упрашивать матушку позволить её осмотреть этому молодому доктору. Да ещё и русскому ко всему прочему. Тем более что у нас очень мало времени, а Матвей Яковлевич должен будет ещё Кочубея осмотреть.

— Зачем? — Лиза невольно нахмурилась.

— Затем, что у него такое же недомогание было, как и у вас, — я ненадолго прервался, потом вздохнул и продолжил, — слабость, голова болела, тошнило, и он потел. Да, ещё он пожаловался на двоение в глазах после ужина, и вот тогда я запретил подавать подозрительные блюда под страхом личной встречи с Макаровым Александром Семёновичем.

— Саша, ты поэтому приказал убрать еду? — её глаза расширились, и она зажала рот рукой. — Нас хотели отравить?

— Я понятия не имею. И да, приказано было убрать те блюда, что совпадали с блюдами Кочубея. А сейчас позволь себя осмотреть, потому что мне тоже безумно интересно, хотели ли нас всех отравить, или это всего лишь жуткое совпадение. Повернувшись к Мудрову, я кивнул: — Приступайте, Матвей Яковлевич. Как только закончите осмотр её величества, Илья проводит вас к графу Кочубею, а затем на кухню. Миша, пойдём, не будем мешать доктору Мудрову работать.

Мы со Сперанским и Скворцовым вышли из комнаты. Илья остался караулить возле двери, а мы с Михаилом прошли в кабинет. Отсюда уже убрали мои личные вещи, и комната стала ещё более безликой, чем мне показалась в первый день нашего пребывания в Путевом дворце.

— Пока доктор Мудров выясняет, был ли я прав, посадив двор на голодный паёк, или слегка погорячился, мы можем с тобой обсудить пару моментов, — сказал я, присаживаясь на подоконник. Отсюда мне был виден двор, и я смотрел, как мужики в ливреях, трещащих на широких плечах, продолжали таскать многочисленные сундуки.

— Вы хотите обсудить со мной сборы, ваше величество? — спросил Сперанский, подходя ко второму окну.

— А тебе есть, что о них сказать? — я посмотрел на него с любопытством.

— Эм… Сперанский слегка завис, но потом посмотрел на меня и в своей извечной спокойной манере произнёс: — Боюсь, что нет, ваше величество. Что в простых сборах может быть интересного?

— Да не скажи, — я перевёл задумчивый взгляд на окно. — Например, мне совершенно точно понятно, что ливрея у слуг хоть и красивая, но очень непрактичная и жутко неудобная. И всё бы ничего, какое нам дело до удобства каких-то там слуг, верно? — Сперанский покосился на меня, но промолчал, ничего не ответив. — Так вот, до удобства этих мужиков никому дела обычно нет, главное, чтобы красотой своей ливреи глаз радовали. А вот когда дело доходит до сборов, мы можем видеть, что сильные мужики с каким-то сундуком справиться не могут, даже если госпожа Нарышкина время зря не теряла, и содержимое этого сундука увеличилось вдвое.

— И почему же это происходит, ваше величество? — Сперанский развернулся ко мне, уже не глядя на мужиков в ливреях.

— Потому что им неудобно. Они не могут руки поднять таким образом, чтобы закрепить изрядно потяжелевшую ношу, — я же продолжал смотреть в окно. — Но повторяю, на лакеев всем плевать. Даже им самим на себя плевать, лишь бы их хорошо кормили и красиво одевали. А не плевать мне в том числе на армию. Тебе не кажется, Миша, что форма хоть и красивая, и прекрасно демонстрирующая все мужские качества, в то же время дико неудобная?

— Это не имеет значения, ваше величество, — Сперанский вздохнул. — Ещё ваш отец пытался сделать форму более удобной и практичной, но офицеры чуть ли не бунт подняли. А ведь изменения были не столь уж значительные. Ведь господам офицерам очень важно показать все свои мужские достоинства, как вы только что выразились.

— Они поймут, как важна шинель, когда зимой воевать придётся, — я перевёл взгляд на секретаря. — Форм должно быть две, — наконец, сказал я. — Парадно-выходная — вот там пусть все с ног до головы страусовыми перьями утыкаются и аксельбантами хоть удавятся, мне плевать. И должна быть полевая форма, удобная и не сковывающая движений. Летняя и зимняя. Это обязательное условие. А попробуют хоть слово против сказать, то будут долго объяснять мне и Александру Семёновичу, зачем им понадобилась красивая форма на учениях и тем более на поле боя. На врагов впечатление производить?

— Вы очень радикально ставите вопросы, ваше величество, — улыбнулся Сперанский.

— Я внезапно понял, что иногда только так и нужно поступать, иначе увязнешь, и тебя толпой продавят, — я соскочил с подоконника. — Что думаешь, кому поручить начать разрабатывать новую форму? Кто у нас из генералов известный модник, но не лишённый здравого смысла?

— Багратион Пётр Иванович, — немного подумав, ответил Сперанский.

— Скажи мне, Миша, откуда ты всё это знаешь? — я пристально смотрел на Сперанского. Его невозмутимое лицо и практически энциклопедические знания приводили меня иногда в замешательство.

Сперанский не ответил и лишь плечами пожал, словно не понял моего вопроса. И вообще, кто же не знает таких вещей, которыми я у него иной раз интересуюсь?

— Мне сообщить Петру Ивановичу, что вы поручаете ему заняться разработкой новой формы? С вашими пожеланиями, естественно, ваше величество, — сказал он вместо ответа на мой вопрос.

— Да, пожалуй, сообщи. Посмотрим, что из этого получится. А пока расскажи мне о Раевском.

— Я практически ничего не знаю о Николае Николаевиче, — Сперанский нахмурился. Ну надо же, оказывается, он чего-то всё-таки не знает! — Он прекрасный командир и один из немногих, кто в персидском походе сумел добиться абсолютной дисциплины во вверенном ему полку. При этом солдаты его любили и уважали, значит, дисциплина не была основана на страхе. Это, пожалуй, всё, что я могу про него сказать.

— Они с Ермоловым родственники? — я прошёлся по комнате. Молодой офицер со строгим лицом произвёл на меня приятное впечатление.

— Нет, насколько я знаю, нет. Если только считать их родственниками через Давыдовых. Но это не кровное родство. А как вы узнали, что Ермолов родственник…

— Миша, Ермолов был не в том положении, чтобы вступаться за неизвестного мальчишку, — я поморщился. — Понятно, что они родичи.

— Но вы сказали…

— Мне нужна была их реакция, — я остановился. — Я её получил. Она меня пока устраивает. Что будет дальше, не могу сказать, но пока подготовь назначение и вручи Давыдову. Заложив руки за спину, снова принялся нарезать круги по кабинету. Почему Мудров осматривает Лизу так долго? Или Скворцов решил не докладывать мне о каждом шаге и уже отвёл молодого доктора к Кочубею? — Раевского уволили со службы? — спросил я, потому что не помнил этого имени. В списке заговорщиков его тоже не было.

— Да, насколько мне известно, — ответ на этот вопрос Сперанский знал и мог мне на него ответить.

— За что? — в который раз остановившись, я посмотрел на него.

— За то, что служил сначала под командованием Потёмкина, а потом Зубова, — ответил Сперанский.

— Это весомая причина, — согласился я, останавливаясь возле стола. Опершись на крышку, побарабанил по ней пальцами. Сам не знаю, почему я спрашивал про Раевского. Какое мне до него дело. Он прошение на восстановление в звании и возвращении на воинскую службу не писал. Никак себя не проявлял. Сюда приехал просто похлопотать за юного родственника. Почему же он меня заинтересовал? Скорее всего, именно поэтому. Он не старался привлечь моего внимания. Даже когда я подошёл к их весёлой компании, Николай просто отступил в тень. — Вот что, напиши распоряжение, чтобы Раевский остался с нашим поездом и сопровождал меня. Передай Боброву, чтобы он пропустил его за охраняемый периметр.