И спрыгнув с постели, погнался за опустившейся на четвереньки девушкой.
За дверью послышался сдержанный хохоток потрафившего князю полуголовы.
ГЛАВА XI
Юрия Крижанича поселили в отдельной усадебке и не тревожили до тех пор, пока он сам не заявил, что окончил первую часть своей работы.
Пользуясь полной свободой, хорват проводил досуг в прогулках по Москве в изучении обычаев и нравов русских людей. То, что он увидел в короткое время, крайне поразило его. Он начинал чувствовать, что пламенная вера его в Русь и в то, будто только она способна открыть миру новые, неизведанные человеческие пути к совершенству, гаснет, тускнеет, сменяется тревогою… Однако, он не мог так просто, сразу, отказаться от своей страстной мечты о всеславянском государстве и искусственно разжигал в себе слабеющие силы.
В тот день, когда Крижанич должен был прочитать свой труд, у Артамона Сергеевича собрался весь кружок. Юрий старался не выдать своих сомнений и держался так, как будто ничего не произошло с ним. Но перемена слишком резко бросалась в глаза, чтобы ее не заметить.
Шпилкин первый проявил сочувствие к хорвату и ласково коснулся его руки.
— А сдал ты, сербин… Как из решета задор-то твой весь просыпался.
Князь Никита расхохотался.
— А хлебнет еще маненько духу российского, так обславянится, что хоть святых вон выноси.
Хорват вспыхнул.
— Я духу тяжелого не страшусь. На то мы и живы, чтобы очистить от тьмы души людишек российских.
Ртищев с видом победителя шагнул к хорвату и постучал пальцем по его груди.
— Ну, вот и сказ весь! И выходит, что без Европы никак славянам не обойтись. Потому, вся навыченность наша от Запада.
Крижанич болезненно вздохнул.
— Доподлинно, темна Россия, точно в гроб тесен заколочена да камнем придавлена.
Глаза его зажглись непоколебимым упрямством.
— А и от Запада возьмем, что на потребу славянам!… От того, поди, нас не убудет. Тесто наше, а сдоба европейская. А замешавши, таку диковинку выпечем…
Он пощелкал пальцами, подыскивая подходящее слово и не найдя его, вытащил из кармана тетрадку
— А будет ваша милость послушать, все доподлинно уразумеете.
Кружок с большой охотой и любопытством приготовился слушать. Хорват раскрыл тетрадку и близко поднес ее к глазам:
Адда и нам треба учиться яко под честитым царя Алексея Михайловича владением мочь хочем…
Матвеев удивленно пожал плечами.
— Сие не по-нашенски, а по-тарабарски. Нешто уразуметь русскому человеку таку премудрость, прости, царица небесная…
Хорват остановил его строгим движением руки и продолжал:
Мочь хочем древние дивячины плесень стереть, уметелей ся научить, похвальней общения начин приять и блаженно его стана дочекать.
— А ни вот столько, — показал на кончик своего ногтя смущенный постельничий.
Остальные глядели на хорвата, как на юродивого, и молчали.
Юрий снисходительно улыбнулся.
— Покель латыни не превзошли такожде, небось, дивовались?… А славянам не латынь вместна, а всеславянский язык.
И, не торопясь, перевел прочитанное:
Значит, и нам надобно учиться, чтобы под властью Московского царя стереть с себя плесень застарелой дикости; надобно обучиться наукам, начать жить более пристойным животом и добиться более благополучного состояния.
Все оживленно заговорили. Сразу появились ярые сторонники и враги нового языка.
Юрий настолько увлекся, стараясь показать правоту и важность своей затеи, что выпалил, позабыв осторожность.
— А и кардинал, когда я, будучи пастором в Риме…
Он тут же осекся, испуганно уставился на опешивших собеседников. Но было уже поздно.
— Пастором? — процедил с омерзением сквозь зубы пришедший под конец чтения дворянин Толстой.
— Па-сто-ром? — хором повторили за ним остальные и, точно сговорясь, трижды истово перекрестились.
Ртищев брезгливо отодвинулся от Крижанича, сунув за ворот руку, дрожащими пальцами стиснул нательный крест.
— Да воскреснет Бог и расточатся врази его!…
Если бы не подоспевшие вовремя Марфа и Гамильтон, дело окончилось бы печально для хорвата.
Гамильтон с презрением оглядела «преобразователей»:
— Так вот она вся навыченность ваша российская!
Артамон Сергеевич смутился, не зная, как повести себя, чтоб не показаться дикарем перед женой и не вызвать недовольства гостей.
Марфа тем временем поманила к себе мужа:
— Ты бы хоть, соколик, угомонил их… Поди, всех ты ученей.
Постельничий, польщенный словами Марфы, сразу почувствовал себя убежденным сторонником хорвата.
— А был пастором, да ныне отрекся! — крикнул он. — И неча про старое поминать.
Заслышав приближающиеся шаги, Гамильтон выглянула в дверь.
— А вот и Федор Петрович Обернибесов. Как есть к вечере пожаловал, — обрадованно объявила она и, подарив гостя ласковой улыбкой, рассказала ему о происшедшем, стараясь каждым словом показать свое презрение к кружку и веру только в него одного.
Обернибесов, ни с кем не поздоровавшись, подошел к Юрию.
— Не кручинься и веруй в превеликую дружбу нашу. Ибо ведомо нам, что хоть и хаживал ты в пасторах, а душу имал в себе славянскую.
И повернулся к Романову.
— Так ли я сказываю, князь Никита Иванович?
— Так, — великодушно согласился князь. — Будь по глаголу постельничего: что было — прошло, быльем поросло.
Не смея возражать дядьке царя, кружок примирился с новостью и обещался не выдавать тайны хорвата, которому в случае, если бы узнали, что он был пастором, грозило изгнание из Руси.
Гамильтон пригласила гостей в трапезную. За вечерней, в противовес русским обычаям, не было ни вина, ни обилия яств. Зато, наперекор старине, нарочито велась оживленная беседа.
— Обмыть да причесать надобно московитянина, — склонив голову в сторону женщин, вкрадчивым голосом произнес успокоившийся немного Крижанич.
Марфа невесело усмехнулась.
— Где уж! Нешто нашим свиньям вдолбишь…
— Обсказать бы про все за рубежом, руками бы замахали, — подхватила Матвеева, — веры не дали бы словесам. Эки, ведь, свиньи! От воров деньги в рот прячут, горшков не моют… Подает мужик гостю полную братину и оба-два пальца в ней окунул. А дух… Ничем не смыть духа того!
Она передернулась с отвращением и замолчала.
Вскоре после трапезы часть гостей разошлась по домам. Остались Ртищев с женой, Ордын-Нащокин, хорват и Толстой.
Крижанича увели в угловой терем-башню.
— Можно ли? — шёпотом спросил Юрий, когда Гамильтон, убедившись, что никого в сенях нет, заперла на засов дверь и присела на диван.
— Начинай, — с такой же таинственностью шепнул Нащокин и приготовился слушать.
Бледный, с нахмуренным лицом, стоял посредине терема Юрий, устремив куда-то ввысь горящий взгляд. Точно зачарованная, любовалась им Марфа; она не знала еще, о чем будет говорить этот странный, так непохожий на русских, чужеземец, но твердо верила, что пойдет за ним на какой угодно его призыв.
Ртищев, нахохлившись, исподтишка следил за женой. Охваченный беспокойством, он не выдержал и потянулся губами к ее уху.
— Марфенька…
Марфа вздрогнула и с ненавистью откинула голову.
— Ну?
По глазам мужа она поняла, что тот хочет сказать, и через силу выдавила на лице улыбку.
— Диву даюсь я, как будто и пригож сербин, а все нету в нем закваски твердой, как у российских людей, как у тебя, мой соколик.
Федор гулко вздохнул. «Экой я, право! И как мог я усумниться в чистой голубице своей!» — подумал он с укором самому себе и блаженно уставился на Крижанича.
— Чти, что ли, грамоту, — заторопил Юрия Толстой.
Юрий мялся и продолжал молчать.
— Аль боязно? — строго насупился Ордин и встал. — И то, дело такое, что без крестного целования начинати не можно.
Он первый подошел к образу. Выслушав данную всеми присутствовавшими в терему клятву, Крижанич уже безбоязненно достал из подкладки кафтана сложенный вчетверо лист бумаги.
