Деян, не слыша больше приказов, обернулся к Альбуту и не увидел его. Мгновением позже догадался взглянуть вниз: тот лежал на земле. Альбут не выпустил ружья, но верхняя половина его головы превратилась в кровавую кашу; целы остались только подбородок и губы, изогнутые в сардонической ухмылке.

– Хара сказала, у нее будет от тебя сын. Она решила вырастить его, – произнес Деян, опустившись рядом на корточки – но капитан уже был безнадежно, необратимо мертв и не мог ничего слышать. Оставалось надеяться, он был доволен тем, как умер.

Снова кто-то закричал. Деян обернулся на крик, выставив ружье перед собой, – и это спасло ему жизнь: бежавший на него солдат напоролся животом на штык.

У бергичевца было грубоватое, невыразительное лицо и округлившиеся от удивления и боли глаза; с протяжным, поднимающимся будто из распоротых внутренностей стоном он начал заваливаться назад. Мало отдавая себе отчет в том, что делает, Деян повел ружье вбок, вниз с силой выдернул.

– Это тебе за Орыжь. За все, – сказал он. Но бергичевец был уже так же безнадежно глух ко всему, как и Альбут, и химера скалилась его разверстым ртом.

Вокруг убивали и умирали. Деян встал и удобнее перехватил ружье. Место убитого занял следующий – но почему-то вдруг остановился; в глазах его отразились недоверие и ужас.

Деян проследил за взглядом бергичевца – направленным ни на кого иного, как на него, – и невольно усмехнулся, поняв, в чем дело. Голенище сапога, брючину и мышцы разорвало пулями или осколком ядра, однако чары Голема не разрушились до конца, и теперь он стоял, опираясь на желтоватую кость. Но боли почему-то совсем не было. От разрывов ядер и ударов сотен копыт тряслась земля.

– Видишь, ты? Даже мертвое имеет конец! – выкрикнул Деян. Быстрым выпадом он попытался достать противника; тот блокировал и отступил к остаткам бруствера, спасаясь от ворвавшихся с фланга бергичевских конников, без разбора расшвыривавших своих и чужих.

Деян успел отскочить в сторону и пригнуться: тяжелая сабля просвистела над головой. Он шагнул к брустверу, снова целя бергичевцу в грудь, но тут что-то ударило его по затылку; мир на мгновение заполнился ослепительно-яркой болью – и рухнул в непроглядную тьму.

– I –

В кромешной темноте кто-то истово молился, срываясь на крик, захлебываясь словами, путаясь и плутая в них, как пьяница между трех осин. Деяну хотелось сказать крикуну, чтобы тот, наконец, заткнулся, – но губы не слушались; он не мог раскрыть ни рта, ни глаз, ни пошевелить хотя бы пальцем.

Рядом находились люди – много людей, которые стонали, кричали и скулили от боли, переговаривались друг с другом. И молились; многие молились, но некоторые – с особым тщанием. «Те, кто редко делал это прежде», – подумал Деян.

– Кто-нибудь, затолкайте ублюдку кляп! – потребовал грубый, скрипучий голос.

– Тебе надо – сам и заталкивай, – огрызнулся другой. – Кончились твои приказы, вша штабная. Худо бедняге, так пускай.

– Да помешался человек, не видите, – сипло сказал кто-то третий. – Вас на столе бесы разложат – еще не так запоете.

– Со страху он помешался еще раньше, чем ружье бросил, – проскрипел первый голос. – Бесы или нет, а если б они тебя не заштопали, ты б издох уже, умник.

– На все воля божья, – равнодушно сказал сиплый.

– Да заткнитесь вы! – прикрикнули на них. – Без вас тошно.

По разговорам Деян быстро понял, что если это Преисподняя – то всех, погибших в бою на высотах, без разбору засунули в один котел. Однако такое вряд ли могло произойти: потому оставалось предположить, что он находится в госпитале или чем-то подобном.

К моменту, когда тело вновь начало его слушаться, он был уже совершенно в этом уверен, как и в том, что госпиталь устроен Бергичем и союзниками. Своих спасителей дарвенцы боялись едва ли не больше, чем Владыку, и если верить покойному капитану Альбуту, у них были на то основания…

«Я все еще жив. Я выжил», – мысленно произнес Деян, поражаясь тому, что ничего не чувствует: ни разочарования, ни радости, ни страха перед грядущим. Ему не слишком хотелось вливаться в госпитальное «общество», поэтому он пролежал неподвижно еще с четверть часа или немного больше; но так не могло продолжаться вечно – и он открыл глаза.

– II –

К удивлению Деяна, госпиталь устроен был не на голой земле под открытым небом, а в хорошей большой палатке; правда, в ней, рассчитанной человек на двадцать, лежало вповалку больше шести десятков бывших дарвенских солдат. Густо пахло кровью и страданием. Большинство раненых, насколько он смог разглядеть со своего места, были ампутантами. Как и он: на месте гниющей Хемризовой плоти теперь чернели пропитавшиеся кровью бинты.

Но больше никаких ран, не считая разбитой головы и нескольких ушибов и ссадин, он на себе не нашел, и после того, как подошедший смуглокожий солдат дал ему напиться воды, понял, что чувствует себя не так уж плохо для того, кто второй раз за жизнь потерял одну и ту же ногу. У бергичевцев были сильные лекарства, и для него их не пожалели.

Другим, судя по крикам и стонам, повезло меньше; с ночи – так говорили – девять человек умерли.

Сосед со старческим скрипучим голосом не имел обеих рук и оказался неожиданно молод. Деян долго не мог припомнить, где видел его прежде; только потом в памяти всплыла дорога к Нелову и опрокинутая телега. Его звали – так он представился – Этьеном, и он был единственным в палатке офицером.

– Из какого ты отряда? – спросил он. – С виду парень приметный, но я тебя не помню.

– Прибыл в последнюю ночь: приписали в Горьевский, к Альбуту из епископской охраны; его тоже отправили туда, – сказал Деян.

Услышав имя капитана, Этьен скривился и больше вопросов не задавал. Но отвечал охотно, в отличие от других.

– Кое-кто видел, что твоей раной занимался Сам, – объяснил он, поглядывая на двоих стражников у входа в палатку. – Ты тут давно уже… с прошлого утра, считай. Я уже думал, не очнешься.

– Сам?.. – недоуменно переспросил Деян.

– Они, – Этьен поворотом головы указал на стражников и перешел на шепот, – называют его Марагаром: «меченым» по-ихнему. Кланяются ему, как отцу. А наши считают бесом во плоти. Знамо – чушь это, ну, про беса. Но смотрит этот Марагар так, что в дрожь бросает. И зачем мы ему – бог весть.

– Понятно, – сказал Деян.

Ему подумалось, что настоящему – пусть и сказочному – герою после путешествия в обществе бывшего Старожского князя и беседы с гроссмейстером ен’Гарбдадом пристало бы оказаться на приеме у самого барона. Но он был ненастоящий: никто из ниоткуда, калека из сожженного села. Поэтому ему выпал не барон и не король, а искавший совсем не его, одержимый местью иноземец-лекарь.

На что, впрочем, грешно было жаловаться: в другом случае он бы умер от вызванного разлагающейся плотью заражения – и это тоже был бы вполне подходящий для его нелепой истории конец.

– А чем завершилось сражение? – спросил Деян. – Я получил по голове, когда конники брали нашу вторую линию: больше ничего не помню.

Этьен аж присвистнул и сел на горе тряпья, заменявшей ему постель.

– Завершилось! – Его бледное, с нездоровым румянцем на щеках лицо приняло странное выражение. – Ох, не думаю…. После того, как Бергич нас с холма выбил, такое закрутилось – если б сам не видел, не поверил бы. Река, представь, ну…

Этьен отчаянно взмахнул культями, силясь жестом показать то, что не мог выразить словами; заскрипел зубами от боли – но продолжил:

– Когда пришел приказ отступать, многие наши уже на полпути к переправе были. Стали переправляться – и тут река обмелела; ну, наши на другой берег – бегом! Подобру-поздорову и убрались, кроме тех, кто возы и штаб оборонял. Синезнаменные – за ними, добивать, а тут вода возьми да вернись и перед носом им как волной – р-раз! И чудища из той воды полезли, то ли волки, то ли вовсе не пойми что… Я только издалека видал: красота и жуть!