Но других поводов для радости не было.

Единственное их ружье – одно на двоих – висело на плече у Петера, но тот был растерян и напуган. Даже неприязнь к бергичевцам отступала перед привычкой подчиняться, появившейся у него в плену или еще раньше.

Не он один изменился: прежнего Петера Догжона больше нет, с изумлением и отвращением подумал Деян и снова едва сдержался, чтобы не выругаться вслух. Вместо старого знакомца и старшего товарища, чья самоуверенность и непогрешимость так порой раздражали, рядом стоял побитый и поломанный жизнью человек. И этот человек не смел даже на словах перечить холеному офицеру в чистеньком сидем мундире.

– Разрешится безобразие с рекой – и снова вперед пойдем: никто о твоих покойниках и не вспомнит, – решил ободрить Петера разговорчивый солдат. – Слыхал поутру пальбу?

– Как не слыхать, – буркнул Петер.

– А то ж! Я ажно на месте подскочил, думал – началось. Но то почетный залп был: командир разъяснил. – Солдат украдкой глянул на своего офицера. – То бишь, значит, померла у дарвенцев важная персона; знающие люди говорят – тот самый пришлец, из-за которого весь сыр-бор.

Деян медленно вдохнул и выдохнул: эту догадку он отгонял от себя с самого утра – но и теперь было совсем не время для сожалений об очевидном и давно предрешенном.

– А коли так, то скоро сызнова начнется, – продолжал тем временем солдат. – И лошади рабочие нужны нам позарез… Ну-ка, подсоби! – он по-свойски толкнул Петера в бок.

И Петер, беззлобно пробормотав забористое ругательство, принялся помогать бергичевцам перетаскивать на землю мертвецов.

Офицер, вполне удовлетворенный такой покорностью и не ожидающий неприятностей, тоже спешился, пожелав размять ноги. Не оставив себе времени на раздумья, Деян за три шага подошел к нему со спины и потянул офицерскую саблю из ножен; она была тяжелее топора Киана, но лучше легла в руку.

Офицер еще успел обернуться – не испуганный, но изумленный – и увидеть его; в следующее мгновение Деян рубанул его по шее.

Кровь ударила фонтаном; сабля вошла в тело под углом и застряла.

– Петер!!! – С криком Деян выпустил саблю и, развернувшись, со всей силы ударил бросившегося на выручку к командиру солдата концом костыля под подбородок. Солдат упал, но и Деян, не удержав равновесия, рухнул рядом.

– Петер, давай! – снова выкрикнул он, но в этом больше не было нужды: последняя схватка уже началась – и завершилась в пользу бывшего сержанта Догжона.

Петер, отделавшийся глубоким порезом на щеке, выдернул штык из груди разговорчивого солдата.

– Помоги встать, – сказал Деян. Петер подошел, поставил его на ноги и подал костыль с той же молчаливой покорностью, с которой несколько мгновений до того выполнял приказы бергичевцев.

Офицер, страшно хрипя и заливая землю кровью из разрубленного горла, умирал, заколотый Петером солдат был мертв, но его напарник еще дышал и даже начал приходить в себя. У него было простое некрасивое лицо в рытвинах, слишком большие уши и маленький нос; человек с таким лицом мог бы родиться в Орыжи или Волковке и прожить жизнь, ни разу не надев мундира; пахать землю, хлебать щи да поругивать королей с баронами.

– Закончи сам или дай мне, – сказал Деян. – Очнись уже, Петер!

Но тот продолжал стоять, как истукан, поэтому Деян просто вырвал ружье с примкнутым штыком у него из рук. Последний раз посмотрел в лицо распростертого на земле солдата, приставил острие штыка к ямке под горлом и навалился на приклад всем весом.

– II –

– Что теперь? – глухо спросил Петер, когда все было кончено.

Документ, служивший им какой-никакой защитой, валялся порванный в грязи: оставалась только адресованная коменданту записка. Но привычные ко всему лошади дозорных не разбежались. Деян взял офицерского жеребца под уздцы: тот и не шелохнулся. Это можно было считать большой удачей, как и то, что дорога все еще оставалась безлюдной.

– Будем гнать что есть мочи и надеяться, что доберемся до коменданта раньше, чем кто-нибудь спросит, кто мы и что здесь делаем, – сказал Деян. Он с трудом мог стоять и не чувствовал уверенности в том, что сумеет хоть час продержаться в седле – но выбора не было: раньше или позже, с телегой их наверняка остановили бы еще раз. А верхом они уже к вечеру следующего дня могли оказаться на месте. – Ты ведь умеешь ездить верхом, Петер? – спросил он.

– Справлюсь как-нибудь, – буркнул тот. – Как тебе удалось… Что ты теперь такое, Деян, сожри тебя волки?

Петер смотрел настороженно, с неприязнью и страхом большими, чем читались в его глазах, когда он разговаривал с Марагаром или бергичевцами; в других обстоятельствах Деян нашел бы это забавным, но, взглянув на тела на земле, только вздохнул:

– Это очень простое колдовство. Меня научил один человек.

– Тот самый чародей, который помер утром? – бесцеремонно спросил Петер. – Марагар что-то говорил о…

– Мы с тобой тоже станем мертвыми, если нас здесь увидят, – перебил Деян. – Поехали!

Петер взглянул в его сторону еще с большим подозрением, чем прежде, но прекратил бесполезные расспросы и помог забраться в седло.

– III –

Они ехали много часов подряд, пока луна не скрылась за тучами и темнота не вынудила остановиться и дать до рассвета передышку себе и лошадям. Времени на отдых оставалось всего ничего, но Деян никак не мог забыться хотя бы полудремой; от чудовищного телесного перенапряжения ему сделалось совсем худо – но и только: сна не было ни в одном глазу. Его бил озноб, во рту с раннего утра не было ни крошки, но при одной мысли о еде желудок поднимался к горлу… Петер спал беспокойно, но крепко, как пьяный, и тихо всхрапывал во сне; от его присутствия только острее чувствовалось одиночество. Против воли Деян злился на бывшего товарища. За все время они ни словом ни перемолвились об Орыжи: Деян не знал, что сказать, а Петер и не хотел говорить; это нежелание окружало его, почти что видимое, будто облако. Он имел больше и потерял больше: жену и двух дочерей, сестру, бабку, друзей, дом и крепкое хозяйство; конечно, ему не было все равно – боль наверняка терзала и жгла его изнутри: однако он безропотно принимал ее. Как принимал приказы Марагара, бергичевцев и все остальное.

Но Деян не хотел ничего принимать: ни сожженной Орыжи, ни молчаливой покорности сержанта Петера Догжона, ни творящейся вокруг дикости, частью которой стал теперь и он сам.

Его захлестнуло тупое, безнадежное отчаяние.

Хотелось поговорить, хоть с кем-нибудь, – но Петер спал; и Петер бы ничего не понял – даже не стал бы слушать. Голем – тот понял бы и выслушал; он и сам был почти такой же – человек, разрушивший свою жизнь своими же руками, потерявший все и бесконечно одинокий, измученный сомнениями и чувством вины, преследующий химеру в попытке сохранить рассудок…

Но Голема больше не было.

С тупым удивлением и горечью Деян понял, что ему недостает чародея. Будь тот жив, он никогда не назвал бы его другом – и все же вопреки всему, что разделяло и отличало их, вопреки здравому смыслу это было так: теперь он чувствовал связь – оборванную связь – как никогда ясно. После гибели Орыжи Голем, в сущности, оставался единственным, с кем его действительно что-то связывало; что-то важное.

– Я перенял от него все худшее, – прошептал Деян. – Смогу ли взять хоть толику хорошего?

Лес безмолвствовал; и пушки на обоих берегах молчали – перемирие все еще продолжалось. Чародей потратил остаток своей долгой и странной жизни не напрасно: он сумел устоять вопреки всему, безо всякой опоры; его воля сбылась – но Деян сомневался, что сам способен на подобное.

Он потерял родных и друзей, потерял дом. Потерял Эльму. Потерял все – даже самого себя.

Терпеть больше не было сил; он укрылся с головой и сжался на земле в комок, содрогаясь от беззвучных рыданий.