– Я не решаюсь повторить это.

Дебур пожал плечами.

– Надеюсь, ты не ошибся со Шварцем. Только что пришло письмо от одной страховой компании из Цюриха. Мадам Сандерс застраховала свою жизнь на двести тысяч долларов на имя своего мужа, всего лишь за месяц до смерти.

– Возможно, Сандерс замешан в этом деле, но Шварц тоже, так что успокойся. На что хочешь поспорить? – решительно предложил Дебур.

Рейналь немного подумал:

– Я предпочитаю лотерею или тьерсе[13]. У меня будет больше шансов что-нибудь выиграть, чем с тобой.

За те пять лет, что он работал с Дебуром, он не помнил, чтобы тот когда-нибудь ошибался в своих прогнозах.

Дороти, пошатываясь, вошла в спальню. Гордон последовал за ней, закрыл дверь и прислонился к стене.

– Здесь настоящая парилка!

Она пошла открыть окно.

– Я по горло сыта этим проклятым следствием, – выругалась она. – К счастью, мне осталось провести здесь только три или четыре дня, и все будет кончено... Как французские мужики занимаются любовью? Плохо, как все!

Дороти беспричинно рассмеялась, как и говорила часто бессмысленно. Затем она испытующе посмотрела на Гордона, без труда угадывая его мысли, и подошла к нему.

Отдаленный рокот грома предвещал грозу. Когда она прошла под плафоном, все ее побрякушки засверкали под лучом света. Ослепленный, Гордон подумал, что это была молния, приближавшаяся к нему после грома.

Она положила руку ему на плечо, а другой сняла туфли, касаясь его лица своей рыжей шевелюрой.

Они оба были более или менее пьяными. Гордон снова выпил и много. Однако, как обычно, это было заметно лишь по его затуманенным глазам, которые из карих стали матово-серыми. Дороти же выпивка делала еще более экспансивной. Это была женщина крайностей, даже в своих приступах нежности, которую она больше не скрывала от Гордона. А он сердился на нее за это, потому что мужчина в трауре всегда кастрат.

Он поднялся к ней совсем с другой целью. Алкоголь никогда не путал его мысли, даже если весьма часто они ускользали из его памяти. У Гордона в голове были две навязчивые идеи, которые не мог бы в этот момент заглушить никакой наркотик.

– Дороти... могла бы ты дать мне взаймы триста долларов, – наконец с трудом выдавил он. – Меня бы устроило, если бы ты могла дать их мне в аккредитивах... Извини, что я прошу их у тебя вот так, ни с того, ни с сего, но...

Он предпочитал не прибегать лишний раз в помощи Мэнни. А Дороти была единственным человеком в мире, у которого он мог взять в долг.

Она вынула из сумочки чековую книжку и протянула ему несколько чеков со снисходительным видом.

– Я дам тебе остальное через несколько дней, во всяком случае, до моего отъезда... Я уезжаю через неделю, ты знаешь? – прошептала она слегка охрипшим голосом. – Может быть, даже раньше...

– Спасибо. Посмотри, нет ли у тебя где-нибудь конверта? – сказал он, отворачиваясь, чтобы избежать испытующего взгляда Дороти.

– Посмотри на столе... если это для того, чтобы написать мне письмо, предупреждаю, что в это время я предпочитаю получать устные послания...

Гордон положил чеки в конверт, который сунул в карман с благодарной улыбкой.

Теперь он хотел бы уйти. Он подумал о полицейском, который ждал его на улице, затем о Дороти, казалось, весьма хотевшей, чтобы он остался.

Как будто угадав его мысли, она открыла стенной шкаф и вынула оттуда бутылку коньяка и два бокала.

– Позволь мне все же налить тебе "на посошок"...

Она подала ему бокал, держа в другой руке бутылку.

Гордон выпил его залпом, и она поспешила вновь наполнить его бокал. Она оставила бутылку на маленьком столике, на расстоянии его руки, и уселась в кресло рядом с ним.

– Садись!

Это был приказ, но такой мягкий, что нельзя было ему не повиноваться.

– Гордость – это ваша болезнь, врожденный порок у вас, у мужчин, – сказала она, глядя на него так, будто хотела растерзать его.

Ей хотелось его растормошить, даже нагрубить. Этот род стыдливости, который мешал Гордону обременять других людей своими страданиями, она считала анахронизмом.

– Если бы вы немного больше говорили о своих проблемах, то их бы стало в мире меньше, поверь мне... Для тебя не очень хорошо оставаться сейчас одному, бэби... Это ни для кого не хорошо... и для меня тоже, – сказала она с обезоруживающей откровенностью.

Ее нельзя было бы назвать красивой. Однако от ее большого тела исходило какое-то языческое очарование. Она проявляла в своей любви к мужчинам столь необыкновенно крепкое здоровье, что ему было трудно противиться.

На лице Гордона появилась улыбка, равнозначная отказу. Он хотел бы сказать ей: "Не в этот вечер, Дороти, в другой раз, но только не в этот вечер..." Однако так скорее должны были говорить женщины. Мужчины же...

Он мог выбирать между полицейским, ждавшим его на улице, и Дороти, которая ждала его на расстоянии вытянутых рук. И ему достаточно только было протянуть их... Тогда ему не надо будет закрывать глаза, потому что, когда он закрывал их, то видел лишь изувеченное лицо Дженни вместо лица Дороти.

Дороти бросилась к нему, по-матерински крепко взяла за руку, чтобы он не ушел.

– Жизнь продолжается, бэби...

Гордон, опьяненный, изумленный, вдруг осознал, что беспокойно ласкает ее тело.

Она уже расстегивала платье, и ее драгоценности быстро раскачивались. И вот, оставив на себе только эти драгоценности, она повернулась к нему, большая и великолепная. Затем, сжавшись, как бы желая стать маленькой девочкой, эта крупная женщина прильнула к его груди.

Надин прижималась к Дебуру, вонзив ему в спину длинные ногти. Постанывая, она извивалась всем телом, как будто хотела, подобно перчатке, обнять его целиком.

Внезапно, в подобии спазма, вызвавшего у него скорее гримасу отчаяния, чем удовольствия, он опустился на нее, напряженный и задыхающийся.

Надин принялась яростно трясти его, истерически вскрикивая, и, обхватив его поясницу ногами, упорно старалась вновь привести в движение это инертное тело, чтобы вырвать у него то, подобное обмороку состояние, которого она теперь была лишена.

Дебур старался успокоить ее, лаская так, как ласкают ребенка, когда хотят его убаюкать. Однако она ждала от него совсем другого. Как только она смогла перевести дыхание, она грубо оттолкнула его, сопровождая этот жест взглядом, в котором смешались злоба и презрение. Затем она закурила сигарету и, не говоря ни слова, повернулась к нему спиной.

Дороти спала. Гордон поднялся и тихо оделся. Затем вынул из кармана конверт с деньгами, который она ему дала, и написал на нем имя и адрес.

Гроза разразилась как раз в тот момент, когда он вышел на улицу. Ливень шел так сильно, что он почти ничего не видел перед собой. Улица была пустынна, но вскоре он услышал за собой шум шагов. Его одежда промокла, но он с удовольствием подумал, что полицейский, шедший за ним следом, был вынужден терпеть такое же неудобство.

В нескольких метрах впереди он заметил почтовый ящик. Проходя мимо, он не останавливаясь, опустил конверт в прорезь ящика.

Пройдя еще пятьдесят метров, он спрятался под навесом магазинчика и посмотрел в сторону полицейского. Тот прошел мимо почтового ящика, перешел улицу, чтобы избежать встречи с Гордоном, прошел еще немного и скрылся за поворотом улицы.

Гордон с облегчением вздохнул и решил подождать, пока гроза не пройдет. Он рассеянно смотрел на витрину магазинчика. Там продавались пустые раковины, высушенные морские цветы, морские звезды, панцири черепах.

Он вспомнил о Дженни, собиравшей морские звезды в Бель-Иле, танцуя на пляже, затем о Дороти, не испытывая чувства вины.

Гроза прошла так же внезапно, как и началась. От нее остались лишь сверкающие лужицы на мостовой и бодрящее ощущение свежести.