За голыми тальниками блестит вода. Даль реки в голубой дымке. Последний ветер угнал облака и стих поутру.

Амур спокоен. Чистые воды его тянутся из-за островов широкими бледно-голубыми полосами и сливаются на фарватере.

Вид вокруг такой обновленный, словно переселенцы перешли на другое место.

Посмотрит Егор на реку, и добрые морщинки сбегутся у глаз.

Мир стал выше, просторнее, светлее. Далеко-далеко над голубыми и синими полями вод мечутся белоснежные чайки. Они падают на воду, то стонут, то плачут, то хрипло и злобно ворчат. В тишине слышно, как всплескивают, взбивая воду, их острые белые крылья.

Земля на релке в дыму.

«Началось!..» – в суровом торжестве думает Егор.

Наталья работает рядом, мотыжит землю, дерет корни.

А за рекой уже очистились от снега сопки, седой щетиной выступил на рыжих склонах березняк, почернели каменные гребни и перевалы, только чуть пониже, повторяя все их извилины, как вторые белые гребни, лежат в тени остатки снегов.

Федор Барабанов тащит огромную вагу. Агафья помогает ему.

У Ивановой избы грохнул взрыв, земля поднялась столбом, коряги, щепы, корни полетели над тальниками. Егор невольно обернулся. На виду у него дрогнул, как бы подпрыгнул, громадный пень, дал трещину, раскололся, дым и пламя ударили из него, как из пушки, и новый взрыв потряс воздух.

– Что делает! Ах, гуран, пороху-то не жалеет! – восклицает дедушка Кондрат.

Иван вылез из-за толстого дерева. За ним с мотыгой на плече брела Анга.

Под вечер Кузнецов и Бердышов поехали в лодке зажигать старую сухую траву на островах. Егор помнил, какие дудки пришлось косить в прошлом году.

– Жечь ветошь надо, чтобы она молодую траву не забивала, – говорил он детям, – будет там покос.

По дороге на острова Егор помянул Ивану про Кальдуку и его дочь.

– Что же, я для тебя, выходит, старался, когда ее отбил? Ты против китайских купцов людей подговариваешь, а сам, как бельговский торгаш, хочешь от нее доход иметь? – шутливо сказал он.

Иван засмеялся и замотал головой.

– Верно! Ты ловко подметил! Но все как раз наоборот! Я с ней ничего плохого не сделаю. Устрою, что Кальдука станет богатый.

Иван открыто и весело говорил об этом, и Егор готов был верить ему.

– Смотри, если обманешь, бить будем тебя, как бельговских торгашей, – сказал он полушутя.

Иван смеялся, но поглядывал на Егора настороженно и испытующе.

Ночью с реки открылся вид на огненное море. Егор и Бердышов зажгли все окрестные острова. Оттуда доносился по воде сухой треск пылающей травы.

Когда впервые на амурской земле взялся Егор за свою соху и пошел за ней по корчеванной, но еще дикой мокрой земельке, в которой во множестве видны волокна и мелкие коренья, сердце мужика больно и радостно защемило, словно после долгой разлуки встретил он родного человека.

По реке пробегали пароходы, шли самосплавом караваны барж, маймы с соломенными парусами. Маленький казенный «Амур» остановился у Ивановой избы. Пароход, приткнувшись, как лодка, носом к берегу, ждал, когда командир его отгуляет с Бердышовым, разгонит свою тоску и снова пустится в далекий путь на тысячи верст.

Иван собирался в Хабаровку за товаром.

Вот уже другой пароход – пассажирский – подошел к берегу. С него сошел мужчина огромного роста, тучный, с багровым лицом. Он был в форме, со шпагой.

– Эх! Вот этот разнесет!.. – восхищенно воскликнул Илюшка.

Иван надел казачью фуражку с околышем и вышел встречать начальство.

– Здр-равия желаю! – гаркнул он, вытягиваясь.

За исправником, поскрипывая новенькими ремнями, в новых мундирах, с оружием, в начищенных сапогах, шли по сходням становой, урядник и двое полицейских – черный и рыжий. Солдаты отдали буксир и подвели к берегу крытую лодку. Пароход ушел.

Становой и урядник указали, как надо строить избы, пахать землю, садить картошку. Исправник предупредил мужиков, что зимой надо начинать почтовую гоньбу.

– А кони где? – спрашивал Егор.

– Я дам полконя да ты полконя, – говорил Тимошка Силин. – Пахом с Терехой дадут по одной ноге – вот и соберем упряжку, получим за разгон. Я это дело знаю, ямщичил дома.

– Гроза пронеслась! – говорил Иван, когда власти уехали.

– А ты что, струсил?! – воскликнул Силин. – Сколько им выпоил? Или соболями откупился?

– Про это тебе еще рано рассуждать! – недовольно отвечал Иван. – Ты еще амурскую болотину потопчи лаптями!

Пашни переселенцев были запаханы. Над черными клиньями плыл, мерцая, теплый весенний пар.

– Ну, кто сетево подымет? Кто старший? У кого рука легкая? – обсуждали мужики.

– У тебя, дедушка Кондрат! Тебе общество доверяет первые семена кидать. Ты – самый старший.

Дед отнекивался:

– Недостоин! Какие еще мои годы… Не гожусь я.

– Дедушка, Христом-богом просим… Не обездоль, детей сиротами не оставь, кинь первое семя!

«Вот и я пригодился, – думал Кондрат. – Не зря старика вели дети на Амур».

Вечером дед Кондрат, стоя в корыте посреди избы, долго мылся, плескался, охал. Наконец облил из ведра свое могучее костлявое тело, вытерся, надел чистое белье, расчесал волосы и бороду. За ним помылся Егор, потом начали мыться бабы, ребята.

Наталья прибралась в землянке, вынесла последние помои. И когда перевернутое корыто сохло на дровах у печи, она поставила Петрована и Ваську на колени перед образами.

– Молитесь, ребята, просите бога, чтобы дал урожай на Амуре, – сказала она. – Бог детскую молитву услышит.

На заре среди лиственниц и болот, на черной от сырости, но по-российски родной и знакомой пахоте собрались мужики в чистых рубахах и новых лаптях. Дед встал на колени лицом на восток, красневший за рекой, за еловыми лесами, и помолился. Затем он поднялся, проворно и быстро зашагал по полю, широкими привычными движениями разбрасывая семена из лукошка.

– Батюшка, Никола-угодник, благослови семена в землю бросать! – приговаривал старик. – Борис и Глеб, уроди хлеб!..

Гольды приезжали в Уральское, звали мужиков на праздник примирения, но у Егора дел было много, и он не поехал.

Молодой гольд Айдамбо снова явился в Уральское. Был он низок, широколиц, румян и одевался ярко, в такие искусные вышивки, что русские бабы прозвали его писаным красавцем и шутя заигрывали с ним. Айдамбо, замечая баб, старался поскорей пройти мимо и скрывался у Бердышовых. Все знали, что он ездит из-за Дельдики.

…На релке тишина. Мужики разбрелись кто куда. Все осматриваются в новой жизни, никто не теснит друг друга. Леса, земли, рыбы, зверя множество. Бери, сколько можешь!

«Там, на старом месте, был дом, хотя и не новый, но большой, крепкий, ладный, – думал Егор. – Была землица, хозяйство. Не скоро заведешь все это здесь. Тут еще нет ничего, а душа радуется: всему я хозяин, все мое, к чему только я сам способен. Не рано ли я радуюсь? Дай бог!..»

Как-то поутру вышел Егор и увидел, что земля повсюду дала ровные всходы. А крыша землянки уже заросла травой…

– Хлеб-то наш… – оказал Егор детям. – Вот вам, ребята, и весь сказ, как стали русские мужики жить на Амуре.

Друг-приятель Егора, мылкинский гольд Улугу, в шляпе, с трубкой, поднялся на релку. Егор показал ему ниву.

– Че тебе говорит, Егорка! – воскликнул Улугу. – Какой это хлеб? Это трава!

Деревья, поваленные Егором, громоздились вокруг. Среди них зеленели и краснели гладкие, как озерца, всходы овса и гречихи.

– Глаза страшатся, но руки все сделают, – говорил мужик детям.

Там, где ступил Егор на землю, земля родила.