— Место это, — начал он рассказ, кивая в сторону комнаты, видимо подразумевая фото на ноутбуке. — Нехорошим считается. Скот в нем пропадает… Люди…

Он нахмурил лоб.

— Когда еще деревня нормальной была, людной, ходить туда местные шибко опасались. Особенно по ночам.

— Я когда приехал сюда, молодой, смелый был, — проложил дед, выпустив клуб дыма. — Посмеялся над этими суевериями. Наука людей в космос выводит, а тут страшилки пионерские!

— И что?

— Да взял и сходил на ту гору. И именно ночью. Чтоб доказать всем, что не верю в это. Ночью и, правда, меня никто не утащил, вообще все было спокойно. Придя утром в деревню, я посмеялся над рассказчиками страшилок. Так я сказал, что все это суеверия дряхлые, бабкины сказки.

А один дед, подошел ко мне, посмотрел в глаза и говорит, мол, зря ты это сделал. Часть себя там оставил. Все время сюда возвращаться будешь. Я ему не поверил, ясное дело.

Дед затянулся еще раз.

— И что дальше? — спросил я, жаждая продолжения.

Он посмотрел на меня в нерешительности, будто решая, говорить или нет.

— Как видишь, вернулся, — ответил он, наконец, и добавил тихо. — Каждую ночь, пока жил в городе, приходил на этот холм.

— То есть как? Пешком?

— Нет, — ответил он, не глядя на меня. — Во сне.

Он внимательно оглядел меня, словно проверяя, смеюсь я или нет. А мне вдруг не до смеха стало. Показалось, из окон потянуло холодом, будто зима за окном. По телу даже мурашки побежали.

— Вот так. А сны были очень реальны, просыпаясь, я не всегда понимал, где я. Ничего в этих снах не происходило, я просто оказывался там и все. Даже пару раз пытался там, во сне, уйти с этого холма. Но или сразу просыпался, или не мог дойти даже до ближайшей чаши. Шел, шел, а она все также далеко.

Дед сел на лавку, затушил окурок в пепельнице.

— И самое странное, все просто из рук валилось. Болеть начал, температура бывало, как подскочит под сорок. Врачи только руками разводили, по их мнению, я был абсолютно здоров. Аля потащила по бабкам, одна из них и сказала. Оставил, говорит, ты парень в одном месте свое здоровье. Вернешься туда, все нормально будет. На вопрос жены, что это за место, ответила, что мне лучше знать. Вот я и вернулся.

Он побарабанил пальцами по столу. я уже подумал, что это конец рассказа, как он продолжил:

— Сначала прожил неделю. Так хорошо сделалось. Я не просто выздоровел, я будто родился заново. Даже рука ломаная, на погоду ныть перестала. Во всем теле была такая легкость, что казалось, вот–вот взлечу. Я обрадовался, ясное дело и вернулся в город. Дней пять все было хорошо. А потом я слег.

В одно прекрасное утро, я, выплыв из тумана беспамятства, с трудом открыл глаза и увидел над собой встревоженное лицо жены и незнакомого мужчины в белом халате.

Меня положили в больницу. Мне было все хуже и хуже. Однажды, через приоткрытую дверь, я услышал разговор жены и моего лечащего врача. Он утверждал, что им не удалось найти причину заболевания, но я явно угасаю. Медленно, но верно, силы покидают мое бренное тело. «Он даже не ест уже почти. Честно говоря, это первый такой случай в моей практике» — говорил доктор.

И я, поняв, что здесь мне никто помочь не в силах, уговорил жену, чтоб она увезла меня сюда, в деревню. Пока ехали, я видел на лицах окружающих, когда они смотрели на меня, лишь сочувствие.

Приехали сюда под вечер, я настолько ослабел, что даже двигаться уже сам не мог. Меня переложили на кровать и мы остались с Алей одни.

Она все ходила по дому, горестно вздыхая, и пряча слезы, а я все глядел в окно, на темнеющий край неба, на первые звезды. И все вспоминал слова того старика. И не заметил, как уснул.

И снился мне опять привычный пейзаж. Звездное небо над головой. Шумящие под ветром деревья.

Когда утром меня разбудила настойчивая малая нужда, я не сразу и понял, что я сделал. К тому времени утка стала для таких целей, такой же привычной, как раньше унитаз. Но я, враз забыв и про нее, и про все остальное, сделал кое–что другое.

В общем, очнулся я, стоя босыми ногами на траве, прохладной от утренней росы. И сделав дело, посмотрел вдаль и открыл рот. Я САМ ВЫШЕЛ НА УЛИЦУ!!! Я! САМ!

После я сидел на лавочке и раз за разом ощупывал себя, убеждаясь, что это не сон. Но свежий утренний ветерок приятно холодил тело под рубашкой, я был полон сил, и не было и следа той противной слабости.

Дед замолк и начал сворачивать новую самокрутку.

— Что же дальше то было? — спросил я, сгорая от любопыства

— А что дальше. Так и живу здесь с тех пор. В школе работал до пенсии и потом, пока ее не закрыли. Деревня потихоньку пустела, а я так и оставался здесь. Вот так.

Он свернул наконец свою эту папиросу и чиркнул спичкой прикуривая.

— А на гору эту, не ходил больше? — спросил я его.

— Нет. Хватило ума. А потом Макарыч, старик тот, мне и рассказал историю–то этого места.

— Расскажешь? — быстро спросил я.

— Что еще не надоело сказки старого дурака слушать? — усмехнулся он и налил себе еще чаю, сел поудобнее. — Слушай, коли интересно…

— До войны с германцем, той, первой еще, дело было, — крепкий еще, хоть и седой, дед Макарыч, задумчиво оглядел опушку леса возле деревни.

Пастух был в деревне один. Дурачок местный. Приключилась в детстве с ним болезнь, какая–то. На голову дала видно. Не говорил он ничего, но все понимал. И улыбался постоянно. Вот и поставили его коров пасти. С ними разговаривать–то не надо. Выделили лошаденку. Приставили, в общем, к делу.

— Однажды пригоняет он стадо. Глядь, а одной коровы–то нету. Ну, хозяйка ее, понятно в крик, ищи, мол. Ему делать нечего, поехал на поиски. А сумерки уже были.

Наступила ночь, а ни его, ни коровы. Утром увидели его лошадь, в поле возле околицы. Она пугливо шарахалась ото всех, в руки не шла, пока поймали, все изругались. Самого пастушка поискали, поискали да бросили. Леса — то у нас густые, где ж тут кого найдешь.

— А дён через семь, пастушок сам пришел. Похудевший изрядно, в рваной одежде. Все сбежались. Охают. Кто–то спросил его, где ж был то он.

И тут пастушок медленно, запинаясь, но стал говорить! Все рты раскрыли. Не помню, говорит, ничего. Очнулся в лесу, пришел вот в обрат.

Все успокоились. Объяснение сами придумали. Мол, от испуга речь прорезалась. А пастушок дней пять просидел в своей хибаре, где жил до того, пасти больше не ходил. Ну, подумали, что боится он. Назначили другого. Начали думать, что делать то с ним.

А он сам себе дело нашел. На краю деревни поставил себе шалашик, благо лето было в самом начале. Поставил чурбаны, что для пчел делают. Стал пасечником, значит. Все успокоились, никому-ж не хотелось, чтоб обуза была. А так он сам себя кормит, да и медок вкусный.

Потом увидели раз, он возле реки, в овраге чего–то делает. Спросили, но он по своему обыкновению отмолчался. Рядом со своим шалашом соорудил какую–то фиговину, типа печки.

А потом увидали, что он рядом с шалашом яму роет. Прямоугольную. Потом от кручи, туда давай камни таскать. А зачем, слова не вытянешь. Потом кто–то смекнул, что это же он основу под дом делает! И немалую такую основу. Егор Клепа, что в губернии бывал, сказал, что так дома каменные строят.

Потом одна из баб деревенских, сказала, что когда ходила к бывшему пастушку за медом, увидела, как он из печи этой, словно булки хлебные, достает глину обожженную.

Ну, мужики–то поняли, что каким–то образом этот парень кирпичи узнал, как делать. Вскоре увидели деревенские, что растут у пасеки стены будущего дома. Все просто поражались трудолюбию парня. Встают, он уже из оврага глину таскает, печка эта его для кирпичей дымит.

К зиме дело у него уже до крыши дошло. Тут паренек пришел к старосте и попросил подводы, до города съездить. Мед мол, продавать хочет.

А все как–то упустили из виду, что с постройкой дома, пастушок не забывал и о пасеке. А она была уже куда как солидна.