Ступенька действительно имеется в наличии.

Скрытая темно-синим ковролином, она почти незаметна, я бы точно не заметил.

– Забавно, правда?

– Что именно, Линн? – Ничего забавного в происходящем я не нахожу.

– Тот, кто придумал здесь эту ступеньку, знал толк в людях.

– Вы полагаете?

– И в книгах тоже. Некоторые посетители просиживали на ней часами.

– Правда? И что же они делали?

– Читали. Что еще можно делать в букинистическом? Особенно в дождливый день, особенно если в кармане не так уж много денег, особенно, если ты мальчишка или ветеран алжирской войны… Вы, конечно, понятия не имеете об этой войне.

Что-то я об этом слыхал, так же, как и обо всем остальном – краем уха. Кажется, французы не проиграли в ней ни одного сражения, кажется, они просто устали побеждать, плюнули, махнули рукой и убрались восвояси, терзаемые чувством вины. Тягучая, как патока, грязная войнушка сорокалетней давности, не первая и не последняя, идеальный повод для трех десятков бестселлеров, двух десятков экзистенциальных романов и десятка фильмов, один из которых обязательно получит приз в колченогой номинации «За гуманизм в киноискусстве». Отрезанные головы парочки феллахов на пожелтевшем фото, вот и все, что я знаю об алжирской войне. Отрезанные головы, отрезанные члены в мертвых ртах, какой уж тут гуманизм? Линн, вот кто по-настоящему гуманен, еще бы, целый день задевать краем юбки плечо присевшего на ступеньке lieutenant37, подсовывать ему горячее молоко с круассанами и развлекательное чтиво с грудастыми блондинками на обложке. И никаких упоминаний о востоке, черт его знает, что в голове у этого lieutenant, контуженного под Ораном; черт его знает, что у него в кармане, за исключением мелочи и фото отрезанных феллахских голов. Если там покоится армейский пистолет, то мишенью может стать даже пожухлый трехтомник «Тысячи и одной ночи».

Ветераны алжирской войны (из тех кто не покончил с собой и не покончил с другими) нынче играют в петанк.

– …У меня был роман с парнем, вернувшимся из Алжира.

Линн верна себе, я насчитал четверых, включая джазмена, испанца, трагически погибшего писателя и типа, который подарил ей кольцо. А теперь еще и алжирский мученик. Хотя не исключено, что именно он и окольцевал Линн. Как бы я ни считал, сколько бы ни пересчитывал, тип обязательно ускользнет от меня, спрячется за спины остальных или прикинется остальными, их всегда будет на одного больше, чем я думаю.

– Это он подарил вам кольцо? Он подарил вам розы?

Вопрос задан вскользь, но он отбрасывает Линн еще на несколько метров. Линн вовсе не намерена говорить о пропавшем кольце и всем своим видом это демонстрирует.

– Эта война очень сильно его расстроила… В свое время.

Расстроила.

Так могла бы сказать молодая Линн, понятия не имеющая о том, что белокурые бороды растут быстрее, чем темные. Двадцатилетние красотки просто обязаны говорить глупости. С другой стороны, «расстроила» не такое уж неудачное слово. «Я был расстроен» – этим можно объяснить все, что угодно. Пособие по безработице, драку в бильярдной, фингал, поставленный под глазом снятой на ночь проститутки, двойное убийство собственной матери и ее любовника: только потому, что любовник, никчемный человечишко, отсиживающийся в департаменте общественного транспорта, имел обыкновение петь в душе. Фальшивым голосом.

– Но вы ведь его утешили, не правда ли, Линн?

– О, это было очень сложно. Первую неделю он молчал. Сидел здесь, на этой ступеньке, и молчал. Как потом оказалось, он молчал несколько лет, с тех пор как вернулся из Алжира, так что неделя не имела принципиального значения.

– Но вам все-таки удалось разговорить его?

– Я просто увидела его. Его же собственными глазами. Это существенно облегчило дело.

Тонкий свист над ухом больше не пугает меня. Линн выпускает слова, как пули, я вижу разрезающие воздух слепящие точки, но их свист не пугает меня, Линн обязательно промахнется. Lieutenant не научил ее стрелять, он был слишком занят своим молчанием.

– И каким он был? Каким вы его увидели?

– Весь в белом, широкие белые штаны, из тех, что носят сахарские берберы. Из формы – только фуражка, ни берберы, ни верблюды, ни собственные солдаты никогда его не предавали, он едва не погиб в песчаной буре, едва не вступил в суфийский орден, едва не женился на сестре аглида38, мужественное лицо, шрам на подбородке…

– А на самом деле?

– На самом деле шрама у него не было,

Никакого шрама и никакой сестры аглида, разве что песчаная буря, в которую он выпустил не один десяток пуль, по-идиотски расстреляв весь свой боезапас. А потом алжирцы взяли его в плен и долго потешались над тем, что желторотый французишко напустил в штаны. Показательная казнь парочки феллахов, сочувствующих оккупантам, третьим вполне мог оказаться он сам. Было отчего замолчать на несколько лет, тут и на всю жизнь замолчишь, слишком уж силен привкус остатков крайней плоти, кляпом заткнутых в рот.

– Он никогда не рассказывал о войне, этот мой парень.

Еще бы.

– Он вообще мало о чем рассказывал. Да и любовником оказался неважным. Но что-то в нем такое было. Жаль, что все так быстро закончилось.

Удивительно, романы Линн всегда скоротечны и всегда заканчиваются бесславной гибелью, как чахотка до изобретения пенициллина. Может, в этом и состоит их главная прелесть, кто знает.

– Почему?

– Он совершил не самый лучший поступок. С точки зрения морали, разумеется. Кого-то убил, кажется, собственную мать и ее приятеля. Я их видела однажды, неприятные физиономии, о таких и кошка не заплачет. Но в тюрьму он все-таки загремел. Я даже ездила к нему, пыталась добиться свидания, вот только он отказался. Никого не хотел видеть. Пришлось ограничиться зубочистками.

– Зубочистками?

– Ну да. Он постоянно чистил ногти зубочистками, за день мог извести целую пачку. Я была единственной, кого это не раздражало. Потому-то он ко мне и привязался, что меня это не раздражало.

Линн, вот кто по-настоящему гуманен. Браво, Линн! Не эта, до которой мне не дотянуться, та – молодая. Молодая Линн, судя по всему, была идеальной девушкой. Девушкой, созданной для дивана, университетской кафедры или стола для пинг-понга; чтобы завалить ее на Диван, кафедру или стол для пинг-понга никаких особых ухищрений не требовалось, да и дивана со столом – тоже, и ящиков из-под марокканских апельсинов вполне достаточно. Фразы, лежавшие на ее испачканном спермой языке, были так же идеальны, как и апельсины в ящиках, были так же бессмысленны, что-то вроде «Мне скучно, милый. Давай побреем мою киску». Или «Передай косячок. И, кстати, ты не хотел бы увидеть меня в постели с подружкой?»

Это потом, когда и романы, и зубочистки сошли на нет, Линн стала умнее.

Женщины всегда становятся умнее в отсутствие мужчин, с Линн так и произошло, ей больше не нужно думать о зубочистках. И о том, что именно вычищал из-под ногтей ее lieutenant. Она и в молодости не особенно забивала этим голову, не буди лихо, пока тихо; не буди лихо, отнеси это к дурным привычкам, оставшимся от войны. Таким же дурным привычкам, как и сама война, от таких привычек хрен отвяжешься.

Je m'ennuie a mourir39.

Война и есть je m'ennuie a mourir, ну – это мое личное убеждение. Lieutenant, скорее всего, рассуждал иначе: в промежутках между чисткой ногтей и вялотекущим сексом с Линн. Он и не мог быть другим, секс с Линн, ни нежности, ни особой страсти, ни даже жестокости в нем не было, лучшее, что может предложить женщине мужчина, вернувшийся с войны, – это нейтралитет.

– И вы совсем не боялись, Линн?

– Я жалела его. Я боялась его привычек, а его я жалела.

Кровь. Вот что сочилось из-под лейтенантских ногтей, вот от чего он хотел избавиться. От крови, от песка, от галетных крошек, гнилого сукна и верблюжьего волоса: от всего, что напоминало ему об Алжире. Там до фига чего можно было раскопать, если уж ты взялся за зубочистку. До фига, включая дурацкие любовные песенки Франсуаз Арди40. И много других дурацких песенок, которыми так и кишат солдатские головы, но прямоволосая милашка Франсуаз здесь вне конкуренции. Вздрочнуть на ее фотку из «Пари-Матч», доставленного в расположение части с опозданием на две недели, все равно что признаться в любви к великой Франции.