– Что будет с книгами? – спрашивает он через минуту.

– Хотите их забрать?

– А можно? Не все, всего лишь несколько…

– Не терпится заглянуть в конец? – немудреная мысль о последовательности прочитанных книг крепко засела у меня в голове, вот черт.

– Да нет. Я уже знаю, каким будет конец.

И снова мне чудится скрытая угроза в его голосе, облепленном табачными крошками. Сигарета, которую курит портье, – без фильтра, я только теперь понял: он все время отплевывается, совершенно машинально. Я и сам точно так же отплевывался каких-нибудь двадцать минут назад. Мысль об этом тотчас же возвращает меня во внутренний дворик, к пинии, квадрату света на мягкой хвое и силуэту в окне.

– Вам лучше уйти, молодой человек.

– Я понимаю. Я могу взять книги?

– Не сегодня. Приходите в другой раз.

– Хорошо.

Вряд ли «другой раз» наступит, вряд ли доморощенный самурай когда-нибудь еще придет сюда: и он, и я это понимаем. Скорее всего, портье из «Ламартин Опера» будет лапать своих подружек в твердых переплетах в другом месте. Атабак, который он курит, понравился бы Тьери Франсуа.

Наверняка.

Разговаривать больше не о чем. Волоча за собой лопату, я – вслед за ушедшим парнем – отправляюсь к двери и закрываю ее на ключ. Лопата – вот что поможет мне избавиться от улиток.

Если, конечно, я захочу от них избавиться.

PARIS LOUNGE: ROUND ABOUT MIDNIGHT64

– … Препаскуднейшее это было дело, малыш, вот что я тебе скажу. Препаскуднейший это был тип – Тьери Франсуа.

– Да, мсье Дютронк. Дело было отвратительное. Я поднимал архивы.

– Семь жертв, убитых самым гнусным, самым извращенным способом. И это только то, что нам удалось доказать. Уж на что я, тертый калач, всю жизнь в полиции проработал, а подобного дела и не упомню. И теперь вспоминать не хочу. Не так уж много мне осталось на этом свете. Лучше уж думать о чем-нибудь хорошем. Прав я, Дидье, а?

– Да, мсье Дютронк. Я поднимал архивы. Здорово вы распутали это дело.

– И стал комиссаром. Лучше уж никогда не становиться комиссаром, лишь бы поменьше было таких дел. На жертвы лучше было и не смотреть, так он их кромсал. Что твой сатана души грешников в аду. Франсис Тренэ, парень, который работал со мной на этом деле, – тот так вообще уволился из полиции – еще до того, как повесили этого стервеца Тьери. Нервы не выдержали. А Франсис был головастый парень. Интеллектуал, как принято было тогда называть таких головастых.

– И сейчас так называют.

– Вот видишь – времена, как и люди, не меняются. Если бы не Франсис – увидели бы мы не Тьери Франсуа, а от мертвого осла уши. Я всегда ему говорил – наша работа для тех, кто, разгребая дерьмо, не надевает на нос прищепку. А к запаху дерьма еще надо привыкнуть, нормальный человек и связываться с этим не станет. Прав я, Дидье, а?

– Еще как правы, мсье Дютронк… И что же он совершил такого выдающегося? Этот ваш Франсис Тренэ?

– Прочел чуть больше книжек, чем мы с тобой, малыш. Представь себе книжного червя с вечно расстегнутой кобурой на брюхе – это и будет Франсис.

– Он всегда готов был пустить пушку в дело?

– Э-э, не скажи. В том-то весь и фокус, что кобура у него была пустой. Оружия Франсис не любил. И вдело чаще пускал мозги. И это совсем неплохо у него получалось. Хоть он и казался мне странным типом, еще каким странным, но убийцу-то он вычислил. Тут уж не прибавить, не убавить.

– Так это ему первому пришла в голову мысль о тетраграмме?

– Ну уж не мне – точно. Я до сих пор это слово выговорить не могу. И то, что оно означает. Непроизносимое имя Бога – так говорил Франсис. И мне так будет сподручнее.

– Речь ведь шла о четырех буквах – YHVH. Йод-Хе-Вау-Хе.

– Лучше бы ты не произносил их вслух, малыш. Как и положено. У меня до сих пор от этих букв мороз по коже.

– Я понимаю, мсье Дютронк. Просто бы хотелось кое-что прояснить для себя.

– Тут я тебе не помощник, Дидье. Не силен я во всей этой кабалистике. Тебе бы с Франсисом об этом поговорить.

– Этого хотелось бы тоже…

– Вот только боюсь, что ничего не получится.

– Почему? Вы-то наверняка знаете, как с ним связаться.

– Раньше – знал. Когда мы загоняли в угол эту падаль, Тьери Франсуа.

– Значит, вы не виделись с ним после того, как он ушел из полиции?

– Виделись один раз. Вдень, когда Тьери повесили. Пропустили по пивку по этому поводу. Хотя вернее будет сказать, что пиво пил я, а он ограничился кофе без сахара. Тогда-то он мне и сообщил, что хочет уехать из страны.

– Куда?

– Вроде как куда-то на Восток, ловить змей.

– Змей? Почему змей?

– Уж лучше ловить змей, чем маньяков, сказал мне Франсис, нервишки у него были ни к черту, это точно. И ведь уехал, Дидье. Вот так-то.

– На Восток? А куда именно на Восток?

– Меня он в это не посвящал. Только думаю, что он и сам не знал тогда, куда отправится.

– И вы больше ничего о нем не слыхали?

– Ничего.

– И он ни разу не давал о себе знать?

– Боюсь, что нет, малыш. Правда, однажды я видел его по ящику, хе-хе… Хотя вернее будет сказать, что и не его вовсе, а какого-то актера в американском фильме. Но уж больно на Франсиса похожего. Потом всю ночь не мог заснуть – не очень-то я люблю вспоминать о Франсисе. Хотя парень он был замечательный.

– И странный?

– Одно другому не мешает.

– Почему тогда не любите вспоминать?

– Вспомнишь о Франсисе – вспомнишь и о Тьери, и о семи невинных, которых он разделал, как мясник. Три мужчины и четыре женщины, не знавшие ни Тьери, ни друг друга. И у двоих из них фамилии начинались на «а», у одного – на «о», а у четверых – сам знаешь на что.

– YHVH. Йод-Хе-Вау-Хе.

– Лучше бы тебе не трепать эти буквы. Вдруг произнесешь их правильно.

– И что тогда?

– Вселенная рассыплется в пыль. Ты же читал материалы дела.

– Этого там не было.

– Разве?

– Было довольно развернутое заключение специалистов-религиоведов, где объяснялась вся эта казуистика с буквами. Йод – отец, первое Хе – мать, Bay – сын, второе Хе – дочь. А само имя – не что иное, как формула сотворения мира. А в европейских языках звучит это как Яхве. Или Иегова, если добавить гласные из слова Адонай, что значит господин. Как добавляли средневековые толкователи Торы.

– Хочешь прочесть мне лекцию?

– Нет.

– Оно и верно, малыш Дидье. Я и тогда ничего в этом не понимал, что уж говорить про сейчас. Яне понимал, а Франсис понял. Эти семеро были виноваты только в том, что фамилии их начинались на эти проклятые буквы. И в том, что они попались на глаза Тьери. Первым был американец Стивен Йорк, отец двух детей, он тоже как-то заглянул в магазин Тьери. Чтобы купить детишкам книжку-раскраску. Все они были там, хотя бы раз – но были: и чьи-то матери, и чьи-то дочери, и отцы, и сыновья. А он убил их всех. Франсис говорил, что Тьери создал какой-то там культ. А может, и не создал, а просто подглядел где-то уже готовый. Ну это как проклятую букву «а» написать впервые. И не напишешь ведь, пока кто-нибудь не покажет тебе, как именно ее писать. Пока кто-нибудь не ткнет тебя в нее носом. А Тьери… Уж очень ему хотелось правильно произнести непроизносимое имя. Пусть и разными голосами, пусть и из перерезанных глоток.

– Разными голосами?

– Ты же читал дело, Дидье. И ты должен бы знать, что он делал с телами. Что он делал с костями, которые вытаскивал из тел, что твой хирург.

– Что-то вроде музыкальных инструментов. Маленьких дудочек.

– Или манков для птиц. Семь невинно убиенных – семь дудок, самых разных. А может, и иерихонских труб, кто знает. Из них он хотел выдуть имя Бога. И знаешь, что бы из этого получилось, малыш? Если бы ему все-таки удалось…

– Что?

– Он мог бы попросить у Бога все, что пожелает. Так говорил Франсис. И ему я верю больше, чем всем твоим специалистам… религио, мать их, ведам. Он мог бы получить от Бога все, что хотел, этот сукин сын Тьери Франсуа. А получил веревку. Так-то, Дидье.