– Разве она распоряжалась средствами?

– Средствами распоряжался Азиз Мустаки, насколько я знаю. Мари-Кристин могла убедить его в перспективности идей Ги. Она во многом могла его убедить.

– И этих денег хватило бы?

– Не знаю. Их хватило бы на производство, но на продвижение товара на рынок… Не знаю. Может быть, они взяли кредит.

– Я наводил справки. Фирма «Сават и Мустаки» не брала кредитов.

– Значит, Ги просто повезло.

– Ги был знаком с той умершей женщиной. С той, из которой вы сочинили свою Марианну. С той, на чье мертвое тело он просто смотрел. Как смотрят в окно.

– Надо же… Никогда бы не подумал.

– Вы считаете это нормальным?

– Я не знаю.

– Проще молчать и пить вино по понедельникам, да?

– Не давите на меня, Бланшар. У Ги могли быть причины, чтобы не афишировать свое знакомство…

– Какие? Ведь это же не я там стоял рядом с ним. В морге. Не я – фараон. Рядом с ним стояли вы – художник. Свободный от такого предрассудка, как нравственность. Воспевающий безнравственность.

– Ничего я не воспеваю…

– А предложить продать улиток, вынутых из трахеи человека, которого ты хорошо знал? Разве это не шикарный ход? Он ведь не мог вам не понравиться?

– Он мне понравился. Но я не знал, что Ги был знаком с той женщиной.

– А если бы знали?!

– Не орите на меня…

– Эти ваши слова… «Мне было интересно, что скажет Ги. Мне было особенно интересно, что скажет Ги…» Что они означают?

– Только то, что означают.

– Почему вам было особенно интересно? Не просто интересно – особенно?

– Вы опять хватаете меня за язык.

– Хватаю. И обещаю тебе, что намотаю его на руку, если ты не прекратишь играть со мной в эти чертовы словесные игры… Ладно… Это ведь касалось только одной вашей коллекции, Гаэтано. Только «Завтраков с Руфусом». Не думаю, что вас волновало мнение Ги об этой… Ингеборг Густаффсон…

– Да. Это касалось только «Завтраков с Руфусом».

– Почему? Потому что все изображенные модели были… мертвы?

– Я не буду отвечать…

– Потому что они были мертвы?

– Да.

– А Ги…

– Ги знал толк в мертвых, Бланшар. Не считайте меня сумасшедшим.

– Я не считаю вас сумасшедшим. Почему вы решили, что Ги знает толк в мертвых? Он часто имел с ними дело?

– Нет… Не знаю. Это трудно объяснить…

– Ваш приятель Руфус Кассовиц тоже имеет дело с мертвыми.

– Здесь совсем другое. Они с Руфусом как будто смотрели на мертвых с разной стороны… Не с разных точек – с разной стороны. И не считайте меня сумасшедшим. Мне просто иногда казалось, что и сам Ги… не вполне… жив.

– Это еще что такое?

– Так и думал… Это мои собственные ощущения. Фантазии художника.

– Вы часто разговаривали о смерти?

– Почти не разговаривали.

– Он что, походил на зомби? Живого мертвеца? А на вид такой цветущий парень…

– Нет. Вы же знаете, что нет…

– Тогда в чем было дело?

– Иногда у него менялся цвет глаз.

– Он носит контактные линзы?

– Не думаю. Эти изменения были мимолетны… Так, несколько секунд… Не больше. И черты лица как будто теряли четкость. Как это иногда случается с умершими…

– Вот уж действительно – фантазии художника.

– Я понимаю вас, Бланшар. И я хорошо помню июль прошлого года. И не только семнадцатое. За несколько дней до моего визита в морг я снимал в городе. Иногда я ищу новые сюжеты для фотографий прямо на улицах.

– Хорошее дело.

– Да… Так вот, недалеко от центра я наткнулся на один довольно любопытный сюжетец. Какой-то парень стоял у витрины магазина и пялился внутрь. Мне хорошо было видно его отражение в стекле. Ракурс не то чтобы оригинальный, меня, скорее, поразило его лицо…

– Что же такое в нем было?

Таких лиц сейчас почти нет… Но если поднять старые журнальные подшивки… датированные, скажем, шестидесятыми… Только там можно нарыть парочку таких лиц. Парочку, не больше. Ощущение времени – вот что в них важно. Парень был в самых обыкновенных джинсах и черной футболке, так что лицо казалось просто приставленным, как будто совместили два временных пласта…

– Именно это вы посчитали самым интересным?

– Именно это. Мне показалось, что он ждет, когда его девушка закончит работу.

– Там была еще и девушка?

– Девушки я не видел, отсвечивала витрина. Но так ждут именно девушку. Парень выглядел влюбленным.

– Влюбленным?

– Влюбленным по уши. Плевать ему было на все сексуальные революции, это точно. Длинные волосы, круглые очки, лента на лбу… Колоритный тип.

– Вы его сфотографировали?

– Конечно. Я сделал четыре снимка.

– А он?

– Он даже не заметил этого. Он был слишком поглощен ожиданием. Да и времени это заняло немного. Минуту от силы.

– Что было потом?

– Ничего. Я отщелкал парня и двинулся дальше. Снял группу африканцев, они торговали зеленью… Впрочем, это неважно. Самое удивительное случилось вечером, когда я стал проявлять пленку.

– Пленка оказалась засвеченной?

– Нет, с пленкой все было в порядке. Не в порядке оказалось с парнем. На всех четырех снимках. Понимаете, Бланшар… Того парня, который так поразил меня, на фотографиях просто не существовало.

Занятно. Но что-то же там существовало?

– Другой человек.

– Не пудрите мне мозги, Гаэтано.

– Другой человек. Те же джинсы и та же черная футболка. Только человек другой. Другое лицо в отражении.

– Так не бывает.

– Я тоже думал, что не бывает. Я сделал кучу снимков с тех четырех негативов. И везде было одно и то же.

– Другой, хе-хе, человек.

– Но и это не самое странное.

– Ну-ка, подождите. Налейте мне вина и подождите.

– Самым странным было то, что я сразу узнал этого человека.

– И кто это был? Стоп-стоп… Я сам попробую угадать.

– Валяйте.

– Только не говорите мне, что это был чертов Ги.

– Да. Это был Ги. В джинсах и черной футболке. Давайте закроем эту тему, Бланшар. Мне до сих пор не по себе.

– Что же так переживать? А если вы и видели Ги? Если вы его и сфотографировали?

– Я не сумасшедший. Я фотограф и до сих не жаловался на глаза. Там, у витрины, был другой. А на фотографии получился Ги.

– И вы ничего не рассказали ему об этом случае?

– Рассказал.

– И что? Как он отреагировал?

– Никак. Он просто посмотрел на меня и ничего не сказал. Он просто посмотрел. Как смотрят в окно.

– …Зачем я сюда вернулся? Чтобы наполнить бокал Линн.

Бутылка мадеры все еще на месте, но стоит вовсе не там, где я ее оставил, чуть-чуть левее, к тому же при ближайшем рассмотрении оказывается, что это не совсем та бутылка.

Вернее, совсем не та.

Если верить этикетке, слегка подпорченной временем, сейчас я имею дело не с мадерой, а с сухим вином, где-то я уже слышал это название: «Puligny Montrachet».

Интересно, когда Линн успела подменить вино и состарить розы?.. Лучше не зацикливаться на этом, нежно шепчет мне инстинкт самосохранения, плесни винишка в змеиную пасть и отваливай по-скорому. Но отвалить по-скорому удается не сразу, в самый последний момент взгляд мой цепляется за странную надпись, сделанную кем-то на журнальном столике:

Carpe Daim.

Я готов смириться и с мертвыми розами, и с пересохшими глотками банок, и даже с невесть откуда взявшимся вином; я готов смириться со всем, из чего состоит причудливый мир Линн, но надпись – это слишком. Она сделана второпях, пальцем по пыльной поверхности стола, не слишком надежное место для послания, стереть его не составит никакого труда. Но мне почему-то кажется, что и самой надписи не составит никакого труда возникнуть снова. Неважно как, неважно где, следующее ее воплощение может быть самым неожиданным, выложенным из продолговатых семян тмина, например. Или из речной гальки. Или из детских кубиков, с вишенкой и пустыней (буквы «с» и «d» соответственно, причем пустыня на крошечном квадратике изображена именно такой, какой представлял ее lieutenant, приятель Линн, до того как отправился в Алжир: силуэт бархана, силуэт верблюда, «La vie en jaune»46). С последним, девятым по счету кубиком тоже не должно возникнуть никаких проблем, mort, смерть; причем смерть изображена именно такой, какой представлял ее lieutenant уже после Алжира, – отрезанная голова феллаха с членом, заткнутым в рот.