Последний школьный день пришел и ушел. Анины ученики с триумфом выдержали экзамены за второе полугодие и по их окончании вручили ей поздравительный адрес и, в качестве подарка, бювар. Все присутствовавшие девочки и дамы плакали, и даже некоторым из мальчиков впоследствии были предъявлены обвинения — впрочем, неизменно ими отвергавшиеся, — в том, что они тоже не смогли удержаться от слез.

По окончании церемонии три дамы — миссис Эндрюс, миссис Слоан и миссис Белл — отправились домой вместе пешком, обсуждая по дороге последние новости.

— Какая жалость, что Аня уходит теперь, когда дети так к ней привязались, — вздохнула миссис Слоан, которая имела привычку вздыхать и даже все свои шутки кончала подобным образом. — Но, конечно, — поспешила она добавить, — и в следующем году у нас будет хорошая учительница.

— Я уверена, что Джейн прекрасно справится со своими обязанностями, — отозвалась миссис Эндрюс довольно холодно. — Не думаю, что она будет рассказывать детям столько сказок или бродить с ними по лесам. Но она получила похвальный отзыв школьного инспектора, и жители Ньюбриджа безутешны из-за того, что она покидает их школу.

— Я очень рада, что Аня едет в университет, — заметила миссис Белл. — Она всегда этого хотела; я думаю, университет — имение то, что ей нужно.

— Не знаю, не знаю… — В этот день миссис Эндрюс была настроена ни с кем не соглашаться полностью. — Я не понимаю, зачем Ане еще какое-то образование. Скорее всего, она выйдет замуж за Гилберта Блайта, если он будет все так же страстно влюблен в нее, когда окончит университет. А тогда на что ей латынь и греческий? Если бы в университете учили, как справляться с мужем, тогда, возможно, был бы какой-то смысл для нее ехать туда.

Миссис Эндрюс, как шептала авонлейская молва, так никогда и не научилась «справляться» со своим мужем, и в результате дом Эндрюсов не являл собою образец семейного счастья.

— Говорят, что мистер Аллан уже получил вызов в Шарлоттаун, — переменила тему миссис Белл. — Это значит, что скоро мы его лишимся.

— Они уедут не раньше сентября, — сказала миссис Слоан. — Это будет огромная потеря для нашей деревни… хотя я всегда считала, что миссис Аллан одевается, пожалуй, слишком нарядно для жены священника. Но никто из нас не безупречен. А вы заметили, каким чистым и подтянутым выглядит теперь мистер Харрисон? Никогда не думала, что мужчина может так измениться. Он ходит в церковь каждое воскресенье и внес деньги на жалованье священнику.

— Пол Ирвинг очень вырос в последнее время, правда? — заметила миссис Эндрюс. — Он был слишком маленьким для своего возраста, когда приехал сюда. Я едва узнала его сегодня. Он становится похож на своего отца.

— Очень способный мальчик, — сказала миссис Белл.

— Да, довольно способный, но… — тут миссис Эндрюс понизила голос, — я думаю, он говорит очень странные вещи… Тут как-то на прошлой неделе Грейси, вернувшись из школы, рассказывала невероятнейший вздор, который слышала от него, о каких-то людях, якобы живущих на берегу моря, — истории, в которых нет и не могло быть ни слова правды! Я сказала Грейси, чтобы она не верила в эти выдумки, а она ответила, что Пол, кажется, на это и не рассчитывал. Но если он не рассчитывал, тогда зачем же он ей это говорил?

— Аня утверждает, что Пол — гений, — сказала миссис Слоан.

— Может быть. Никогда не знаешь, чего ждать от этих американцев! — Миссис Эндрюс поджала губы. Знакомство миссис Эндрюс со словом «гений» проистекало исключительно из разговорной манеры называть этим словом любого чудаковатого индивида, и она, вероятно, думала, что оно означает человека, у которого, если воспользоваться выражением, употребленным Мэри Джо, "не все дома".

А в это время в школьной комнате за своим столом одиноко сидела Аня, как сидела она здесь в первый день школьных занятий два года назад. Она опустила щеку на ладонь, мокрые от слез глаза печально смотрели в окно на Озеро Сверкающих Вод. После расставания с учениками в сердце была такая боль, что на время даже университет утратил в ее глазах свое очарование. Она все еще чувствовала на шее горячие объятия Аннетты Белл и слышала ее по-детски жалобные причитания: "Я никогда, никогда не полюблю никакую учительницу так, как вас, мисс Ширли, никогда, никогда!"

Два года трудилась она, усердно и добросовестно, совершая немало ошибок и учась на них. Она многому сумела научить своих учеников, но чувствовала, что они научили ее гораздо большему — нежности, самообладанию, простодушной мудрости и законам детских сердец… Быть может, она не преуспела в попытках «вдохнуть» какие-то необыкновенные честолюбивые устремления в души своих учеников, но ей удалось научить их — больше примером собственной милой индивидуальности, чем всеми своими глубоко продуманными наставлениями, — тому, что и правильно и необходимо прожить жизнь красиво и с пользой, твердо держась правды, любезности и доброты и избегая всего, отдающего ложью, подлостью, вульгарностью. Скорее всего, они не сознавали, что получили такой урок, но помнили преподанные им на ее примере правила морали и следовали этим правилам долго после того, как забыли название столицы Афганистана и даты начала и окончания войн Алой и Белой розы.

— Еще одна глава моей жизни завершена, — подумала Аня вслух, запирая на ключ свой стол. Ей действительно было очень грустно, но романтичность мысли о "завершенной главе" немного утешила ее.

Первые две недели каникул Аня провела в Приюте Эха, и для всех имеющих к этому отношение лиц время пролетело приятно и незаметно.

Она взяла с собой в город за покупками мисс Лаванду и убедила ее купить кисеи на новое летнее платье. И вслед за этим к ним пришли волнения и радости кройки и шитья, в то время как счастливая Шарлотта Четвертая сметывала швы и собирала разбросанные по полу обрезки ткани. Мисс Лаванда жаловалась прежде, что не может найти интереса ни в чем, но теперь, при виде нового красивого платья, глаза ее обрели прежнюю живость и блеск.

— Какая я, должно быть, глупая и легкомысленная особа, — вздохнула она. — Мне стыдно при мысли, что новое платье — пусть даже это кисея цвета незабудки — смогло так обрадовать меня, когда ни чистая совесть, ни дополнительные пожертвования на миссионерские цели не смогли этого сделать. Но надеюсь, стыд и раскаяние принесут мне пользу.

Спустя неделю после начала своего визита Аня решила сходить на денек домой, в Зеленые Мезонины, чтобы заштопать чулки близнецам и помочь Дэви найти ответы на накопившиеся у него за это время вопросы. Вечером она пошла на прибрежную дорогу повидать Пола.

Проходя мимо низкого квадратного окна гостиной дома Ирвингов, она мельком увидела Пола, сидевшего у кого-то на коленях, но в следующую минуту он уже летел ей навстречу через переднюю.

— Ах, мисс Ширли, — закричал он возбужденно, — вы представить не можете, что случилось! Нечто совершенно замечательное! Папа приехал — вы только подумайте! Папа здесь! Заходите. Папа, это моя любимая учительница. Ты ведь знаешь, папа.

Стивен Ирвинг, улыбаясь, шагнул навстречу Ане. Это был среднего возраста, высокий, красивый мужчина с темными, с проседью, волосами, глубоко посаженными темно-голубыми глазами, прекрасно вылепленным лбом и решительным подбородком. Лицо у него было волевое, но печальное. "Совсем как у героя романа", — подумала Аня с дрожью внутреннего удовлетворения. Каким разочарованием было бы встретиться с тем, кто должен быть героем, и вдруг обнаружить, что он лысый, сутулый или с иными изъянами в мужской красоте. Если бы герой романа мисс Лаванды не выглядел ей под стать, это оказалось бы для Ани страшным ударом.

— Значит, это "любимая учительница" моего сына, о которой я так много наслышан, — сказал мистер Ирвинг, сердечно пожимая ей руку. — В письмах Пола вы занимали столько места, что у меня возникло чувство, будто я уже хорошо знаком с вами. Я хочу поблагодарить вас за все, что вы сделали для моего мальчика. На мой взгляд, ваше влияние было именно тем, в чем он нуждался. Моя мать — одна из лучших и добрейших женщин, но с ее ясным и прозаичным шотландским здравым смыслом ей не всегда было легко понять характер и склонности моего мальчика. То, чего не хватало в ней, возместили вы. Благодаря вам обеим воспитание Пола в эти последние два года, как мне кажется, было идеальным, в той степени, в какой это возможно для ребенка, лишившегося матери.