— Этот человек — сам дьявол, — объявил он окружившим его спутникам, когда матросы ушли. — Он обращался со мною самым бессовестным образом. Он меня пытал…

— Пытал?.. Раненого?! Вот подлец! — раздавались отовсюду возмущенные возгласы.

— Вы говорите о Рескаторе? — спросила госпожа Маниго.

— А о ком же еще? — Берн был вне себя. — В жизни не встречал другого такого мерзавца. Я был закован по рукам и ногам, а он пришел и начал терзать меня, поджаривать на медленном огне…

— Неужели он действительно вас пытал? — спросила Анжелика, подойдя к нему с расширенными от ужаса глазами.

Мысль о том, что Жоффрей стал способен на такую немыслимую жестокость, повергла ее в отчаяние.

— Неужели он действительно вас пытал?

— Морально, хочу я сказать! Ах, да отойдите же вы все, не смотрите на меня так!

— У него опять лихорадка, — прошептала Абигель. — Надо сделать ему перевязку.

— Меня уже перевязали. Этот старый берберийский врач опять приходил ко мне со всеми своими снадобьями. Потом с меня сняли цепи и вывели на палубу… Никто не сумел бы лучше позаботиться о теле и хуже растоптать душу… Ох, да не трогайте вы меня! — Он закрыл глаза, чтобы больше не видеть Анжелику. — И оставьте меня все в покое. Я хочу спать.

Его друзья отошли. Одна Анжелика осталась сидеть у его изголовья. Она чувствовала себя виноватой в том, что ему сделалось хуже. Во-первых, ее невольное отсутствие толкнуло его на действия, которые могли дорого ему стоить. Еще не оправившись от ран, которые теперь снова начали кровоточить, он вынужден был провести многие часы в таком сыром, нездоровом месте, как нижний трюм, и наконец Рескатор — ее муж — кажется, совсем его доконал. О чем могли они говорить, эти двое столь непохожих друг на друга мужчин? Берн не заслужил, чтобы его мучили, подумала с внезапной нежностью Анжелика. Он приютил ее, стал ей другом и советчиком, он очень тактично и ненавязчиво ее оберегал, и в его доме она наконец смогла отдохнуть, обрела покой. Он — человек справедливый и прямой, человек большой моральной силы. Это из-за нее, Анжелики, суровое достоинство, за которым он скрывал свою природную горячность, вдруг рухнуло, словно подмытая морем дамба. Из-за нее он пошел на убийство…

Отдавшись воспоминаниям, она не заметила, что Габриэль Берн открыл глаза. Он смотрел на нее, как на некое сказочное видение, недоумевая, как случилось, что за столь короткий срок эта женщина смогла безраздельно завладеть всеми его помыслами. До такой степени, что ему стали безразличны и собственная его судьба, и куда они плывут, и доплывут ли туда когда-нибудь. Теперь он желал только одного — вырвать Анжелику из-под дьявольского влияния другого.

Она захватила все его существо. Осознавая, что отныне в нем уже нет места ничему из того, что наполняло душу до сих пор: его торговле, любви к родному городу, преданности своей вере — он со страхом открывал для себя дотоле неизведанные пути страсти.

Внутренний голос твердил ему: «С этим нелегко смириться… Склониться перед женщиной… Отметить ее печатью плоти…»

В висках у него стучало… «Наверное, только это и остается, — говорил он себе, — чтобы освободиться от наваждения и привязать ее к себе».

Его жгли низменные страсти, разбуженные речами Рескатора. Ему хотелось затащить Анжелику в какой-нибудь темный угол и силой овладеть ею — не столько из любви, сколько из мести — за ту власть, которую она приобрела над ним.

Ибо сейчас уже слишком поздно мечтать о том, чтобы ступить на берега сладострастия. В том, что касается плотских утех, ему, Берну, уже никогда не достичь веселой и беспечной непринужденности его соперника…

«Мы все время помним о бремени греха, — подумал он, чувствуя, что над ним тяготеет какое-то проклятие. — Вот почему я никогда не смогу освободиться. А он свободен… И она тоже…»

— Вы сейчас смотрите на меня как на врага, — прошептала Анжелика. — Что случилось? Что он вам сказал, что вы вдруг так изменились, мэтр Берн?

Ларошельский торговец глубоко вздохнул.

— Действительно, я сам не свой, госпожа Анжелика… Нам нужно пожениться.., и скорее.., как можно скорее!

И, прежде чем она успела ответить, он окликнул пастора Бокера:

— Пастор! Подойдите к нам. Послушайте… Необходимо освятить наш брак — немедленно!

— А ты не мог бы потерпеть, мой мальчик, по крайней мере до тех пор, когда ты поправишься? — спросил старый пастор, стараясь умерить его пыл.

— Нет, я не успокоюсь, покуда дело не будет сделано.

— Куда бы мы ни плыли, церемония должна быть законной. Я могу благословить вас именем Господа, но власть мирскую здесь может представлять только один человек — капитан. Нужно испросить у него разрешения сделать запись о вашем браке в судовом журнале и получить соответствующее свидетельство.

— Он даст разрешение! — свирепо бросил Берн. — Он дал мне понять, что не станет мешать нашему союзу.

— Это невозможно! — крикнула Анжелика. — Как он мог хоть на секунду допустить этот лицемерный фарс? Да тут можно просто лишиться рассудка! Он же прекрасно знает, что я не могу выйти за вас замуж… Не могу и не хочу!

Она быстро отошла, боясь, как бы у нее прямо перед ними не началась истерика.

— Лицемерный фарс, — с горечью произнес Берн. — Вот видите, пастор, до чего она дошла. Подумать только — мы стали добычей этого гнусного колдуна и пирата. На этой посудине мы все в его власти… И нет никакого выхода — крутом только море.., и ни единого корабля. Как бы вам это объяснить, пастор? Этот человек стал одновременно и моим искусителем, и моей совестью. Казалось, он подталкивал меня к дурному и в то же время открыл мне все то дурное, что таилось во мне самом, и о чем я совсем не подозревал. Он сказал мне: «Если бы, прежде чем возненавидеть меня, вы дали себе труд подумать…» А я и сам не знал, что ненавижу его. Ведь прежде я никогда не испытывал ненависти ни к кому — даже к нашим гонителям. Разве не был я до сего дня праведным человеком, пастор? А теперь я уже не знаю, праведен я или нет…

Анжелика проснулась, чувствуя себя так, словно начала оправляться от тяжелой болезни. Ей все еще было немного нехорошо, однако уже гораздо легче. Ей приснилось, как в утро их отплытия из Ла-Рошели он на берегу сжимает ее в объятиях, смеясь и крича: «Наконец-то вы! И, конечно же, самая последняя! Сумасшедшая женщина!» Она какое-то время лежала неподвижно, прислушиваясь к затихающим отзвукам этого прекрасного сна. Но ведь все это, кажется, произошло с нею взаправду?

Она напрягла память, чтобы вновь пережить тот мимолетный миг. Ведь обнимая ее там, под Ла-Рошельго, он обращался к ней не как к чужой, а как к своей жене. И в Кандии тоже, когда его пристальные глаза в прорезях маски смотрели на нее, будто стараясь ободрить, он защищал именно ее, свою жену. Именно ее пришел он тогда спасти, ее хотел вырвать из цепких когтей торговцев женщинами, потому что знал, кто она.

Стало быть, тогда он не презирал ее, как сейчас, несмотря на всю свою злость из-за ее действительных или воображаемых измен.

«Но тогда я была красива!» — подумала она.

Да, но ведь он обнял ее и на берегу под Ла-Рошелью! С тех пор прошла всего неделя, а кажется, что прежний мир рассыпался в прах, причем особенно стремительно — между сегодняшним утром, когда он снял маску, и наступающим вечером.

Ибо солнце уже садилось. Анжелика проспала всего несколько часов. Открытая дверь в дальнем конце батареи походила на четырехугольник из раскаленной меди. Пассажиры собрались на палубе для вечерней молитвы.

Анжелика встала, чувствуя ломоту во всем теле, точно ее избили.

«Нет, я с этим не смирюсь! Нам нужно поговорить».

Она разгладила свое убогое платье и долго рассматривала темную грубую ткань. Хотя чудесный сон и воспоминания о его пылких объятиях на берегу несколько успокоили ее, страх не отступал. Слишком много загадочного оставалось в человеке, к которому она хотела приблизиться, слишком много такого, чего она не знала и не могла понять.