— Но я люблю жизнь, — говорила Анжелика.

Он вспоминал живость ее бледного лица, восхитительные глаза, казалось, ощущал под пальцами щелк ее волос.

«О, ты прекрасна, ты прекрасна, возлюбленная Моя! Уста твои — запечатанный источник. Источник наслаждений…»

Анжелика воплощала в себе всех женщин. Он не мог сравнить ее ни с кем, как не мог пресытиться ею.

В каком бы обличье он ее ни встретил, ей всегда удавалось пробудить его любопытство и воспламенить чувства.

Тогда в Кандии он вообразил себе, что больше не любит ее из-за измен, но достаточно было увидеть ее, как его захлестнули желание и нежность. Он полагал, что забыл ее настолько, что сможет без сожаления уступить другим. Но одна лишь мысль, что какой-то Берн пытался ее поцеловать, вызвала у него ревнивую ярость…

Он пытался ее презирать, но вдруг понял, что она — первая женщина, чей характер вызывал у него искреннее восхищение. Он думал, что больше не желает ее, а сам без конца мечтал о ее теле, о ее устах, о ее глазах, о ее голосе и размышлял, какими уловками сумеет он пробудить страсть в этой строптивой красоте.

Не потому ли грубые одежды, в которые она была облачена в Ла-Рошели, вызывали у него такое раздражение, что они слишком хорошо скрывали формы, чьи сладостные тайны вновь манили его?

И желание унизить, ранить ее было вызвано этой жаждой обладания.

Она заставила его утратить обычную выдержку. Его мужские расчеты, его знание женских хитростей разбились вдребезги, как стекло, и ничем не помогли ему.

Он потерял из-за нее голову, вот в чем дело!

Поэтому он восхищался ею и преклонялся перед ней, тем более, что она, кажется, и не подозревала о своей Победе.

Этим она тоже привлекала его.

Ее сдержанность нелегко было преодолеть.

Она была не из тех болтливых женщин, которые с кем угодно делятся самыми интимными переживаниями. Ее считали цельной, непосредственной натурой, но превратности судьбы усилили ее природную гордость. Скорее из стыдливости, чем из высокомерия, она ни перед кем не открывала свою душу, зная, что не стоит искать сочувствия в чужих сердцах.

Она опускала свои длинные ресницы и ничего не говорила. Она замыкалась в себе. В каком тайном саду? В каких воспоминаниях? Или в каких страданиях?

Перед Анжеликой оказался бессильным его дар читать чужие мысли. Многие провидцы находили у него этот талант, который он развивал и оттачивал, учась у восточных мудрецов.

Потому ли, что он любил ее слишком сильно? Или потому, что мощь ее собственного ума притупляла его проницательность?

Именно поэтому он с нетерпением ожидал, что скажет о ней Массава.

Массава был прозорлив, как все люди, не утратившие связи с природой, к тому же богатый жизненный опыт обострил его природную интуицию. Он не мог ошибиться.

Граф устроил так, что на отмели Анжелика оказалась в первом ряду протестантов. Казалось, Массава ничего не замечает, но граф знал по опыту, что это не так.

После окончания церемонии они долго беседовали о разных предметах: об испанцах с юга, о бостонских квакерах, об английском короле, об изобилии лосей в этих краях и о земных божествах, с которыми нелегко поладить.

— Сумеешь ли ты привлечь на свою сторону земные божества, как привлек морские? Прав ли ты, меняя духов, которые уже покорились твоей власти, на других, незнакомых и ревнивых? — спросил вождь.

Они сидели вдвоем перед фортом, на высоком мысе, откуда было видно все море. Сашем прибыл издалека, чтобы поговорить с тем, кого называли «Тот-Кто-Слушает-Вселенную». Нужно было уделить вождю достаточно времени. Жоффрей де Пейрак отвечал спокойно, не нарушая долгих пауз.

Наконец, сашем заговорил о том, что интересовало графа.

— Почему Женщина-со-светящимися-волосами живет среди Бледнолицых-с-ледяными-душами?

И, подумав минуту, он добавил:

— Она не из их племени. Почему же она с ними?

Граф молчал. Он чувствовал, что его сердце бьется с юношеским волнением. Сашем несколько раз глубоко затянулся трубкой. Казалось, он задремал. Потом глаза его вновь загорелись.

— Эта женщина принадлежит тебе. Почему ты держишь ее в отдалении? Почему подавляешь желание, которое она у тебя вызывает?

Казалось, он почти оскорблен, как и всякий раз, когда ему приходилось сталкиваться с безумным поведением бледнолицых. Лишь в подобных случаях чувства отражались на его бесстрастном лице.

— Ум у бледнолицых темный и негибкий, как плохо выделанная кожа, — отвечал Жоффрей де Пейрак. — Я не обладаю твоей проницательностью, о великий сашем, и сомневаюсь в этой женщине. Я не знаю, достойна ли она жить под моим кровом и разделить со мной ложе.

Старик кивнул:

— Друг мой, твоя осторожность делает тебе честь. Тем более, что это редкое качество. Женщина — единственная дичь, которая кажется безобидной даже самому осторожному охотнику. И он не образумится раньше, чем она его всего не изранит. И все же я скажу те слова, которые надеется услышать твое сердце, уже охваченное любовью. Эта женщина может спать рядом с тобой. Она не уменьшит твою силу и не замутит твой разум, ибо она сама — сила и свет. Сердце ее — из чистого золота: в нем горит огонь приветливости, подобный пламени очага, у которого присаживается усталый воин.

— Великий вождь, я не знаю, не ослепил ли и тебя этот свет, — рассмеялся граф де Пейрак, — но то, что ты мне сказал, превзошло все мои ожидания. Быть может, кротость, которой ты ее наделяешь, на самом деле всего лишь притворство? Признаюсь тебе, перед этой женщиной дрожали принцы.

— А разве я сказал, что перед лицом врагов у нее не найдется когтей, острых, как кинжалы? — сердито возразил старый Массава. — Но ты сумел ее покорить, и теперь тебе нечего бояться: ты навек ее господин.

Старый индеец чуть улыбнулся:

— Плоть ее сладостна, как мед. Насладись же ею.

«Благодарю тебя, старый Массава! Даже если бы ты сделал только это: просветил мой ум, „темный и негибкий“, отравленный сомнениями, ты бы сослужил своему народу добрую службу. Потому что, пока я жив, я буду бороться, чтобы защитить его. А если она будет рядом, у меня хватит сил, чтобы жить и бороться».

Из-за того, что некогда он жестоко страдал, утратив ее, у него сложилось о ней представление, как о пустой, черствой и неверной женщине. Кантор рассказывал, что никогда мать не говорила им о нем. Только теперь он начинал понимать, что тому могли быть причины иные, нежели забвение.

Ночь на «Голдсборо» успокоила его в одном отношении: их тела были созданы друг для друга.

Та жажда, которая влекла ее к нему, оказалась сильнее всех ее опасений. И хотя прекрасные патрицианские губы не раскрылись под его поцелуями, он ощутил другие признаки ее слабости. Он по-прежнему был единственным мужчиной, способным взволновать ее чувства, сломить ее сопротивление. И для него она всегда будет единственной женщиной, которая — даже такая холодная и дрожащая, как в ту ночь, — могла доставить ему любовные наслаждения, близкие к экстазу.

У него бывали искусные любовницы. Но с ними все было лишь милой игрой.

Когда же он заключал в объятия Анжелику, ему казалось, будто он отплывает на остров богов, в царство огня, проваливается в темную пропасть, где расстается с самим собой, чтобы на миг вкусить райское блаженство.

Власть, которой обладала над его телом ее нежная золотистая плоть, была воистину колдовской.

Он ощутил это со всей силой еще в те времена, когда не мог понять, как сумело его обворожить это красивое неопытное создание. И вот пятнадцать лет спустя он испытал то же удивление и восхищение, в эту ночь на корабле, совсем не похожую на их прежние ночи. И это теперь, когда они оба были изгнанниками, почти чужими друг другу.

Он быстро шагал, полный страсти, в раздуваемом ветром плаще, с восторгом глядя вокруг.

Берег с отмелями цвета зари казался ему сверхъестественно красивым. Это зрелище усиливало экстаз, который он испытывал, открыв в себе неведомую прежде великую любовь. Ее жаркий огонь воспламенял его сердце.