Преодолев первые муки, Анжелика утешилась тем, что Онорина находится под покровительством божьим, в то время как она сама заинтригована и взволнована различными событиями.

Она упрекала себя за то, что не могла объяснить де Ломени, каким опасностям подвергает свою жизнь Она должна была рассказать ему о покушении со стороны Мартена д'Аржантейля, жертвой которого она чуть было не стала. Если бы он знал об этом, он бы не оставил ее, он приехал бы в Квебек, чтобы следить за ней, хотя бы издали, охраняя ее безопасность. Правда, у нее был еще Пиксаретт, затянутый в красный сюртук английского офицера или же в шкуру черного медведя, в зависимости от настроения. Он всегда был поблизости: иногда шел рядом и разговаривал с ней, иногда невидимой тенью появлялся у нее за спиной так неожиданно, что она вздрагивала.

Самоустранение Ломени-Шамбора, его нежелание встречаться с ней задели ее самолюбие. Сознавая, что «так будет лучше», в мечтах она вместе с ним познавала восторг любви. В его неожиданной капитуляции было свое очарование. Этот целомудренный и нежный мужчина не вынес груза навалившегося на него счастья.

Спустя несколько дней после прогулки к водопадам Анжелику навестил Гарро д'Антремон. Она решила и довольно глупо, что он будет говорить с ней о Мартене д'Аржантейле. Но ничего подобного, чутье ее подвело. Его все еще интересовало досье де Варанжа. Он решил держать ее в курсе событий. Он рассказал, что напал на след солдата, который участвовал в магических заклинаниях над распятием. То, что в деле был замешан солдат, его не удивляло. Вояки бродяжничали повсюду, отличались хвастовством и хитростью. Они забавлялись тем, что обманывали крестьян, у которых останавливались на постой. Не гнушались они и преступлениями. По мнению лейтенанта полиции, от этого контингента можно было всего ожидать.

Стояли трескучие морозы, и в домах сильно топили. Обычно в такое время Ноэль Тардье де ла Водьер был озабочен мыслями о предотвращении пожаров. «Достаточно малейшей искры, и мы погибли все!»… Он без устали пересчитывал ведра, заставлял заточить топоры, проверял наличие лестниц на крышах. Каждый день маленькие савояры проверяли дымоходы, а люди жаловались, что их выгоняют на мороз, ведь во время чистки дымоходов приходилось гасить печи и ждать на улице, где зуб на зуб не попадает. Жители роптали. «Так и окочуриться недолго!»

Маленькие савояры знали свое дело. Они были не дебильными, как сказал Гарро, но весьма туповатыми. Да и что можно было ожидать от этих малышей? Их продавали, эксплуатировали, увезли на край света. У них отобрали все, даже их сурков. Их заставляли теперь чистить флюгера и даже кресты на верхушках церквей, куда они с удовольствием и легко забирались.

Наступил Великий Пост, которому предшествовали три карнавальных дня. Латинское слово « carnelevare», означавшее «лишать мяса», давно потеряло свой первоначальный смысл. Наоборот, эти три дня отличались «кощунственным беспорядком» в еде, как говорил епископ; все набивали животы мясом и колбасами перед сорокадневным воздержанием.

В среду весь Квебек возвращался из церкви с черным пятном на лбу, напоминанием о священном афоризме «…из праха во прах». Во время Великого Поста есть полагалось лишь раз в день, желательно в полдень… Молочные и мясные блюда были исключены, что же оставалось? Хлеб, рыба, овощи и, к счастью, напитки, употребление которых заметно возрастало.

Три дня спустя Великий Пост был омрачен первым крупным спором, имевшем, однако, большое значение для Квебека. Спор разразился на приеме у г-на Обура де Лонгшон, первого консула.

Г-жа Обур де Лонгшон была женщиной невзрачной и не любила принимать гостей. В противоположность ей г-н Обур, член товарищества «Святого Причастия», всегда пользовался возможностью в период Великого покаяния собрать у себя изысканное общество интеллектуалов и побеседовать о теологии, морали, назначении человека. Естественно, приглашали и дам. Прошли те времена, когда грубое мужское общество изгоняло женщину из своего фривольного круга, считая ее глупой служанкой, необходимой лишь для продолжения рода.

За последние два столетия нравы изменились. Во всем мире, а особенно во Франции, мужчины оценили общество женщин не только за красоту тела, но и ума. Эпоха Ренессанса и ее утонченные короли воздали должное женщине образованной и незаурядно мыслящей. Именно эта тема и послужила причиной спора. Кто-то высказал мнение, что подобные преобразования в Северных областях были возможны лишь благодаря усилиям провансальской культуры вообще и школ любви в Лангедоке в частности. Тут же все общество решило высказаться. Разнообразие мнений и широкая эрудиция присутствующих ярко демонстрировали уверенность каждого в том, что он говорил. Высказанное мнение подвергалось жесточайшему обстрелу историческими, политическими или теологическими фактами. Вскоре разговор коснулся времен Шарлеманя, затем римской эпохи, когда римляне облюбовали себе земли южной Галии, где долго царила «prima lingua oceitana».

Разделение Аквитании и Лангедока ничего не изменило, нравы и язык, слишком долго находившиеся под влиянием латыни, остались прежними. В десятом веке арабы привнесли в культуру юго-западного Прованса свои утонченные развлечения, науки, поэзию. На этой почве и родилась богатая культура, нашедшая свое воплощение в школах любви трубадуров, великих мыслителей и поэтов. В те времена конфликты разрешались с необычной учтивостью.

— На свой лад, — г-н Обур решил прервать майора Сабанака, слишком увлеченного живописным рассказом об истории своей провинции. — Но вы не станете утверждать, что в этих школах, где, кажется, учили грамматическим правилам, мистика…

— Там обучали галантному обхождению с дамами, умению «ухаживать»… Даже низшие классы были не так грубы. Простой труженик — крестьянин из Аквитании был более искушен в литературе и в языке, чем нормандский или бургундский барон, — ответил г-н де Дорилак.

Нахмурившись, присутствующие попытались восстановить справедливость. Беседа протекала в рамках приличия. Предпочтение отдавалось южанам, так как многие из «выходцев с Севера» вовремя вспомнили, что их губернатор тоже был гасконцем. Лучше уж закусить удила, чем вызвать раздражение обидчивого правителя.

— Элегическая земля, — сказал Карлон, — но ее чрезмерная учтивость повлекла за собой злоупотребления… Что это, равнодушие или уважение к другому? Были разрешены еретические секты, они все увеличивались, издеваясь над учением Церкви. Все это продолжалось до эпохи катаров, которые возомнили себя выходцами из другой цивилизации. Они утверждали, что материальный мир есть порождение зла, а сама жизнь и продолжение рода являются тяжким грехом. Церковь считала своим долгом уничтожить эту отвратительную ересь.

Гасконцы возразили, что катары были чисты в своих помыслах и делах и никому не причинили зла, для ненасытных северян это был лишь повод.

В качестве аргументов был приведен ряд фактов. Ужасные рассказы о войне, развернутой против альбигойцев Симоном де Монфортом и преподобным Домиником, белобородым монахом, основателем инквизиции, наводили страх; и даже спустя четыре столетия в деревнях Лангедока расшалившихся детей пугали, по старинке: «Вот придет Симон де Монфорт и заберет тебя!» По правде говоря, это была не война, а резня, вплоть до полного истребления; никому не удалось избежать костра или меча, уничтожали всех — мужчин, женщин, детей, стариков и даже новорожденных. Кровавый крестовый поход разрушил не только еретические секты, он разрушил всю южную культуру.

Эти будоражащие воспоминания о запахе крови и пылающих кострах послужили преградой для возможного примирения между присутствующими, хотя они были одинаково причесаны и одеты, одинаково любезны и все находились в ссылке, в плену у канадской зимы.

— Однако невозможно было терпеть… — пробормотал г-н Гарро д'Антремон. Ему ответил чистый женский голос:

— Можно все стерпеть, кроме жестокости.

Это была г-жа де ла Водьер: Беранжер-Эме решила выступить в защиту, ее реплика попала в цель и вызвала одобрительную улыбку графа де Пейрака. Она покраснела от удовольствия.