Я почувствовала, что она озабочена моим здоровьем, и это меня тронуло.

Это так не похоже на то, что мне приходится слышать от моих друзей, которые слишком легко воспринимают мои болезни и от которых я постоянно слышу: «Вставайте! Вставайте!» Как будто есть необходимость в том, чтобы на улицах Квебека стало одной болтливой женщиной больше.

Ребенок, ее дочь, мне не понравился. Она слишком над ней дрожит, слишком для женщины, которая не должна была бы иметь слабости такого сорта.

Девочка тоже к ней очень привязана, но она совсем иная.

Можно подумать, что это не их дочь.

Боже! Как я люблю философствовать и рассуждать о сложностях и противоречиях человеческой натуры. Как мадам де ла Файетт в своем прекрасном повествовании, рукопись которого вы мне прислали.

Мы скоро погрузимся во льды и тьму. Погода испортилась. Вот почему я не покидаю моей постели. На улице сверкает иней, скоро начнутся зимние бури.

Внезапно я подумала о мадам де Пейрак, и меня охватило беспокойство. Лишь бы мать Магдалина не узнала в ней ту зловещую женщину из своего видения!

Мадам де Пейрак сильная. Но, может быть, иезуиты еще сильнее?

Дул сильный ветер, и Анжелике по пути к монастырю урсулинок, куда она шла на встречу с матерью Магдалиной, приходилось нагибаться, вцепившись в полы своего плаща, он вздувался как парус. Небо, однако, казалось совсем чистым, почти безоблачным, хотя спокойствия не было; угадывалось, что там, в недоступных взору заоблачных высях, происходят какие-то стихийные бедствия. Прозрачный, тронутый золотом небосвод напоминал о недоступных человеку пространствах, где царит ад, худший, чем описанный теологами, ад ледяного холода.

Анжелика быстро шла по опустевшим улицам. Она торопилась, подгоняемая ветром и внутренней лихорадкой, успокаивая себя мыслью, что она в силах разрушить все обвинения матери Магдалины.

Извещение ей принес епископский писец. Монсеньер де Лаваль извещал, что встреча для расследования состоится после окончания девятидневного поста. Монахини сообщили, что они в этот день охотно примут у себя мадам де Пейрак в удобное для нее время, желательно между обедней и вечерней службой.

Анжелика была у себя, обучая Сюзанну работам по дому, чистке медных, оловянных и хрупких ценных предметов.

Даже если мать Магдалина начнет ее обвинять, падать в конвульсиях в обморок, Анжелика будет сохранять хладнокровие, и это будет наилучшим ответом на всю эту комедию. Она внимательно посмотрела на свое отражение в зеркале, изучая свое лицо, которое будет видеть ясновидящая — глаза, пожалуй, чересчур сильно блестели, — и поправила кружевной воротник. Потом, под влиянием импульса, она выбрала пару сережек — золотые шарики с жемчужинами — и вдела их в уши.

Она не хотела выглядеть ни чересчур смиренной, ни легкомысленной. Выглядеть собой. Женщиной. Знатной дамой.

На туалетном столике у нее была коробочка с украшениями и косметикой. Она слегка подрумянилась и подкрасила губы.

Сюзанна, молодая канадка, стояла в нескольким шагах от нее, не сводя темных глаз с этого лица, на котором была видна внутренняя борьба.

Когда мадам де Пейрак повернулась, Сюзанна протянула ей плащ, помогла его надеть и опустить капюшон.

Анжелика ушла быстрым шагом, не дожидаясь епископского писца. Будет ли Монсеньер де Лаваль присутствовать при встрече? Ей не хотелось этого, она предпочитала быть наедине с монахиней. Она не пошла Соборной площадью, а прошла немощеной дорожкой, которая шла мимо мельницы Иезуитов, вышла на Оружейную площадь, на другом конце которой высились укрепления замка Св. Людовика. Ветер превращался в колючий вихрь.

Анжелика увидела солдат, которые бегали, окликая друг друга. Обернувшись на повороте, она чуть не вскрикнула. Гигантское лиловое облако двигалось с невероятной скоростью. Казалось, что армия Бога Мрака устремилась на землю.

Но после поворота за угол стены здания суда все изменилось. Можно было подумать, что ей приснилась эта туча. Ветер стих, и в конце застроенной домами улицы, которая по старой памяти с времен первой дороги, проложенной в канадском лесу, по-прежнему называлась Большой Аллеей, на западе слабо сияло солнце, в бледном свете которого сверкали мокрые черепичные крыши.

Когда она приближалась к монастырю урсулинок, навстречу ей из тени стены появился силуэт иезуита. Анжелика узнала монаха, который в день благодарственного молебна привлек ее внимание своими искалеченными руками и выражением высокомерной невинности.

— Я — отец Жоррас, — представился он, — духовник монастыря урсулинок и исповедник матери Магдалины де ля Круа, которая пожелала сегодня встретиться с вами, мадам.

Очевидно, он будет присутствовать при беседе. Иезуит обменялся несколькими словами приветствия с семинаристом, который присоединился к ним. Она поняла, что он также по просьбе епископа будет присутствовать при беседе, которую вежливые и осторожные священнослужители не называли очной ставкой. По его имени она поняла о причинах, по которым епископ прислал его. Его имя было Дидас Морильо Он был не семинаристом, а молодым священником, которого Монсеньер определил как будущего экзорциста (изгоняющего бесов) епископата.

«Встреча» с матерью Магдалиной впервые давала ему возможность провести исследование этого сомнительного случая демонологии. Дидас Морильо объяснил: «Монсеньер просил меня находиться здесь, чтобы дать ему отчет о беседе. Я должен составить протокол», — добавил он, указывая на пакет, в котором, очевидно, находились бумага и перья Мысль о навязанных свидетелях начала беспокоить Анжелику.

— Кого мы ожидаем? — спросила она.

— Настоятеля де Мобежа.

В этот момент из-за угла здания появился и сам настоятель, придерживая рукой свою широкополую шляпу. Ветер внезапно стих, шляпа и священнические облачения, не раздуваемые ветром, приобрели более торжественный вид, и взаимные приветствия прошли с подобающим достоинством.

Видя себя окруженной черными сутанами, Анжелика начала опасаться, что внезапно появится отец д'Оржеваль. Она не переставала ожидать этого со времени своего прибытия. Она пожалела, что не попросила Жоффрея сопровождать ее, — ведь, в конце концов, отец д'Оржеваль был их общим противником. До того, как он объявил ее приспешницей дьявола, он уже обнажил свою шлагу и поднял свое знамя против Жоффрея де Пейрака, которого считал узурпатором Акадии.

Несмотря на всю ее решимость, когда она посмотрела на высокие стены монастыря, ее охватила тревога.

Но в Квебеке из-за вмешательства пронырливых, веселых, надоедливых, важничающих индейцев ничто не могло быть полностью торжественным и трагическим.

В момент, когда отец де Мобеж собирался поднять бронзовый дверной молоток главных ворот, появился вождь алгонкинов из племени горных индейцев со своей маленькой дочерью. Он пришел передать ребенка монахиням-урсулинкам, чтобы они воспитали ее истинной христианкой. Их сопровождал месье Луи Жолье, который знал их язык.

Жолье представил вождя, которого звали Мистангуш и который носил титул сагамора. Маленькой индианке было пять лет. В глубине лесов ее окрестил миссионер и дал ей красивое имя Жаклина. Ее, похожую на маленькую белочку с черными, как ночь глазами, вел за руку ее отец, татуированный гигант с луком и колчаном за плечами. На, лохматую шевелюру, тщательно смазанную медвежьим жиром, была надета повязка, вышитая жемчугом и щетиной кабана. Края его кожаной туники были вышиты тем же любимым дикарями рисунком, а тонкие ноги были одеты в мокасины с бахромой.

На Большой Аллее появился всадник. Месье де Ломени-Шамбор сошел с лошади и направился к ним. Его прибытие не было случайным. Он просил иезуитов известить его о дне, когда мадам де Пейрак будет в монастыре урсулинок.

— Я был послан в Вапассу, чтобы прояснить данное предсказание и судить о его достоверности. Я хочу сегодня быть рядом с вами, — сказал он.