Говорили также: «В Сретенье, если медведь выходит и видит свою тень, сорок дней будет идти снег»

По этой пословице солнце в этот день было плохим знаком, оно обманывало спящего медведя и вызывало его из берлоги. Но это возрождение было преждевременным и обманным.

Наоборот, если буря гасила свечи, принесенные из церкви, то это давало надежду, что зима, исчерпав мстительные чувства, уйдет раньше.

В этот год день второго февраля задал загадку. Утром солнце сняло, но после полудня пошел обильный снег.

Зима будет долгой или короткой.

Во всяком случае, говорили люди, не тешившие себя иллюзиями, между короткой и длинной зимой разницы нет. Как обычно, придется шлепать по грязи до конца мая, а корабли придут в начале июня.

В доме к Флоримону, Кантору и «обычным» детям — Нильсу, Марселену, Тимоти

— добавился еще армейский барабанщик, которого Анжелика пригласила, так как он был сиротой. Солнце еще сияло, когда они затопили печь. Когда два часа спустя они, красные и потные, подняли головы, чтобы полюбоваться стопками блинов на столе, они увидели, что молчаливый снег почти достигает окон. Его уровень повышался с необыкновенной скоростью, как в переполненном резервуаре. Они заметили большого белого зайца, прибежавшего из леса. Стоя на задних лапках, он глодал кору дерева в месте, где начинают расти ветви.

На белых, покрытых снегом деревьях съежившиеся птички с красными, оранжевыми, зелеными и желтыми грудками сидели рядом, как гирлянды в Рождество. От белизны окружающего снега в доме было светло и празднично.

Анжелика рассказывала о празднике Сретения в Париже, когда «красные дети» и «голубые дети», сироты, одетые в цвета города, продавали весь день засахаренные пирожки.

Вспоминая, Анжелика рассказала, как она разыскивала своих детей у фермерши в Нельи и как ей пришлось угрожать фермерше своим египетским кинжалом, чтобы их забрать.

Малютка Кантор лежал в хлеве на соломе между быком и ослом.

— И, несмотря на это, ты был, как всегда, толстенький и пухленький и довольствовался тем, что сосал тряпку. Ты был ужасающе грязен.

Маленькая служанка Жавотта кое-как кормила тебя молоком, украденным во время дойки, но тебя никто не мыл.

— Подумаешь, большое дело! — сказал Кантор.

Флоримон не помнил, как его скрывали в собачьей будке, чтобы спасти от побоев хозяйки, ни о Нельской башне или Новом мосте. Только о доме «зеленой мельницы». Испытания его детства оставили у него совсем неясные воспоминания.

Наоборот, когда несколько лет позднее он был представлен ко двору, он начал свою жизнь, и, начиная с этого времени, у него были только хорошие воспоминания, даже о последующих годах в училищах.

При дворе он обучался быть пажом, обучился фехтованию. Потом, когда ему пришлось перестать быть мотыльком в Версале, а начать обучение в мрачном училище, он не страдал, науки заменяли ему все.

Когда ему пришлось драться на дуэли, привлечь к себе внимание принцев и короля, заняться химией, для него открылась дверь в ослепительный мир, и это заставило забыть испытания, из-за которых он, будучи ребенком, не мог раскрыть свои способности.

Играть важную роль, проявить себя наилучшим образом, общаясь с видными людьми, — это соответствовало его неутолимой активности и чувству собственного достоинства. Свойственное ему стремление узнать как можно больше, совершенствоваться во всем позволило ему принять без огорчения резкий контраст между жизнью двора и сурового училища.

У Кантора было иначе и все происходило наоборот. Мечтатель, артист, стремящийся к спокойствию и жизненным удобствам, он любил медленно есть вкусные вещи, жизнь двора ему совсем не нравилась. Конечно, болтливые знатные дамы пичкали его конфетами, которые он не мог даже спокойно съесть. Конечно, они с Флоримоном могли устроить несколько хороших проказ, например, когда они связали вместе ленты с правого и левого ботинка де Ронзобеля перед тем, как он должен был поклониться королю. Конечно, он очень любил аббата Ледигьера, своего воспитателя, любил петь перед королевой, но надо было непрерывно торопиться, бежать, нести шлейфы тяжелых плащей, украшенных вышивками, которые для восьмилетнего мальчика были достаточно тяжелыми. Кроме того, в большинстве случаев в Версале никогда не было известно, где будут спать и где будут обедать. Наконец, мэтр Люлли, главный музыкант короля, несколько раз заговаривал с ним по поводу довольно неприятной операции для сохранения его «ангельского голоса».

— Я знал, что я ничего не могу поделать со всеми этими неприятными вещами, — объяснял Кантор, — мне только нужно было быть терпеливым и ждать случае сыграть свою партию — соединиться с отцом. Я всегда так считал, кажется, даже ребенком, лежа в детской колыбели.

Флоримон и Кантор охотно признались, что они страдали от ревности из-за матери. Она принадлежала другим. Они ее никогда не видели. При ближайшем рассмотрении это чувство происходило от ощущения непоправимой потери, когда ее лицо исчезло с их глаз — исчезло, как солнце. Это их снова погружало в темноту, и начиналось то, что Кантор называл «неприятности». Непонятные страдания и страсти грозили их хрупкому существованию. И когда они жили в маленьком домике кучера и Анжелика работала в гостинице «Красная Маска» или в шоколадной, их служанка Барб испытывала такой же страх, как они.

Скрытые угрозы, тени которых исчезали как по волшебству, когда их мама вновь появлялась.

Разговаривая, молодые люди вспоминали, что это красивое женское лицо было связано с их самыми первыми счастливыми воспоминаниями. Они вспомнили деревянную лошадку Флоримона, шкатулку с сокровищами, куда их мать складывала вещи из ее прошлой жизни и которую она открывала с таинственным видом.

Онорина слушала внимательно, широко открыв глаза.

— Мама, а что было в твоей шкатулке с сокровищами?

Анжелика постаралась вспомнить. Конечно, там был острый кинжал Родогона-египтянина, тот кинжал, которым она угрожала фермерше. Там было перо нераскаявшегося памфлетиста, которого называли грязным поэтом и который кончил тем, что был повешен за то, что слишком много написал песенок о скандалах двора.

Позднее там лежал изумруд персидского принца Бахтиара-Бея.

— Мама, а что ты сделала со своей шкатулкой с сокровищами?

Этого Анжелика не могла припомнить.

Наступали сумерки. Снег продолжал идти. В доме только отсвет огня освещал молодые лица, и в углу комнаты огонек — свеча Сретения, которая должна была гореть в этот день, свеча, которую будут весь год зажигать в случае бури, чтобы отвратить опасность ирокезов, чтобы бодрствовать над мертвыми и умирающими.

Анжелика спросила Флоримона о его путешествии за море, которое он предпринял, следуя своей «идее», уверенности, что там он найдет своего отца и Кантора, что спасло ему жизнь. Они говорили о Натаниэле де Камбур, который уехал вместе с ним.

Но эта близкая часть их существования нравилась им меньше, чем другая, «время шоколада», и они возвращались к нему, создавая мало-помалу из этого периода их раннего детства незабываемую волшебную сказку, наполненную игрушками, сладостями, горячими пирожками, прогулками летом вдоль Сены, чтобы поехать в Версаль и увидеть короля, танцами обезьянки Пикколо, смехом и песнями, присутствием доброй Барб, которая целовала их, прижимая к своей мощной груди.

Они восстанавливали в памяти эти дни, наполненные дыханием их матери, освещенные присутствием ее красоты. Они превращали это время в своих воспоминаниях в райское детство, в котором она их никогда не покидала.

Вскоре после Сретения по окончании большой мессы господин губернатор решил отправиться в свой сад. «Со всеми женщинами» — как говорится в песне. Стояла чудная ясная погода. Был именно тот период зимы, когда дни становились настолько светлыми и безмятежными, что ни одно облачко не омрачило их за три недели. Свита, поднимавшаяся от собора, прошла мимо замка Святого Людовика и пересекла Оружейную площадь, чуть выше она достигла сада, изображенного г-ном Монмани, вторым губернатором Новой Франции, и в аллеях которого любил гулять г-н де Фронтенак, представляя себя Людовиком XIV в Версале. При всем различии…