– Возьмитесь за руки, чтобы соединить всех нас, – скомандовал Альдаир, – забудьте думать обо всем сущем! Представьте, что вы – щепки, которые несет по волнам великой реки. Представьте дальний берег, упругую волну, немотствующее тело вод… Галлена, готова?!!

Дион и дионка чуть нагнулись вперед, погружая ладони в воду; Афанасьева вдруг обдало словно бы жарким колючим дыханием… Уже знакомые маленькие иголочки впились в спину, заставляя выгнуться и конвульсивно изменить положение тела. Да, как это знакомо, как тело еще помнит неизгладимые мгновения УХОДА!.. Маленькая смерть… Да, как тогда – ведь в следующую секунду ему показалось, что желтый речной песок, молчаливо лежавший под ногами, начинает дыбиться, ершиться, как растрепавшаяся под ветром аккуратная сложная прическа. Ноги журналиста стали погружаться в землю, и уже знакомый тоскливый холод спиралями вошел в жилы. Уф-ф-ф-ф!.. Вместо сердца заворочался, заворчал, каменея, тяжелый и немой булыжник. Зажужжали, закручиваясь в веретенца, продолговатые синие сполохи. Они разрастались, уплотняясь, ширясь, свиваясь в кокон. Женя разорвал рот в беззвучном крике, потому что дикая боль вдруг спеленала его… Кокон охватил Афанасьева плотно, плотнее, чем брезент, он отрезал приток воздуха. Косматое удушье распирало горло, легкие. Вслед бросились, теряясь и отставая, дальние шорохи, размазанные запахи и звуки. Взгляд Афанасьева, как намагниченный, потянуло вниз, и он увидел, как речной песок, темнея и свиваясь десятком медленных тягучих змей, судорогой обвивает ноги и тянет, тянет куда-то вниз. И – так, как и в прошлые ПЕРЕМЕЩЕНИЯ, – что-то оборвалось. Пространство гулко перевернулось и, пульсируя, впустило Женю в немую пустоту. Чарующее ощущение свободного полета властно наполнило каждую клеточку организма. Тяжелое, басовитое жужжание наросло и обвалилось, похоронив под собой путешественника.

…Афанасьев поднял руку и коснулся лба, по которому текла одинокая струйка крови. Перед глазами метались желтые полосы, уплотняясь до массивного серого полога. На пологе прорезались линии, складываясь в неправильные четырехугольники – и Афанасьев увидел в пяти сантиметрах от своего лица серую брусчатку. Брусчатку, о которую он только что разбил голову. Женя не мог ошибиться, он не мог не узнать этой брусчатки.

Той, которой выложена Красная площадь в Москве.

– Вставай, товарищ!

Афанасьев поднял голову и увидел, что над ним стоят два красноармейца с винтовками в серых шинелях, в потрепанных буденновках. Третий тянул за руку Галлену, которая полусидела на брусчатке, потерянно тряся головой. По всей видимости, перемещение снова отняло у дионов много энергии, потому что и Альдаир выглядел так, как будто его угостили оглоблей по голове. У него был остановившийся бессмысленный взгляд, и серая бледность, разлившаяся по всему его лицу, заменила обычный здоровый румянец могучего диона.

Лучше всех, по всей видимости, чувствовал себя Ковалев. Он даже не разбил себе лоб, как Афанасьев, и не пребывал в такой прострации, как дионы. Он глянул на красноармейцев и произнес:

– А что, мужики… то есть товарищи? В чем дело?

– Какие мы тебе мужики, не видишь, что ли, что мы бойцы Красной армии? А ты на недобитого буржуя похож. А и того хлеще – на этакого фартового мальчика, скокаря… хазушника или там щипача3.

– Да вы че?.. – буркнул Колян, но тут же, вспомнив, где он, оборвал готовую уже народиться фразу.

Второй красноармеец, краснорожий (как и полагается по статусу бойцу Красной армии), коротконогий, с шинелью внакидку, жевал подсолнухи. На толстых губах повисла шелуха от семечек. Услышав слова Коляна, он клацнул затвором винтовки и сказал:

– А, едри твою. Сразу видать-то, что буржуи. Откуда вы тут взялись. А? А документы?.. – вдруг перешел он на беспорядочный ор, и на Коляна густо пахнуло перегаром.

Волна перегара дошла и до Афанасьева, и только тут он увидел, что орущий на них красноармеец, толстомясый, совсем не похожий на типичного обитателя тех голодных лет, – почти мальчишка, значительно моложе их самих. Лет восемнадцати, не больше. Поверх шинели – с нарочитым показным щегольством – прицеплена алая ленточка со значком РКСМ. «Российский коммунистический союз молодежи», позже переименованный в ВЛКСМ. Комсомолец, блин… А что ж он пьяный-то? Они ж не… А, наверно, они тут еще не начали борьбу за трезвость, это попозже будет. Вот сволочь! Самоуверенный, наглый. Прямо на Красной площади орет, как у себя дома. Хотя они тут теперь всё в свой дом превратили. Точнее – в нужник, думал Афанасьев, оглядываясь вокруг, на разгуливающие там и сям пестрые стайки разнокалиберных индивидов. Красная площадь отдаленно напоминала базар. Женя привык, что в начале двадцать первого века по ней дефилируют преимущественно туристы из Азии – японцы, корейцы, китайцы, реже немцы и американцы. Сейчас же, в обрамлении всё того же мощного архитектурного ансамбля – стен Кремля, Спасской башни, памятника Минину и Пожарскому, собора Василия Блаженного (только вот, по понятным причинам, нет Мавзолея В. И. Ленина) – по главной площади страны курсировала иная публика. Мелькали зипунные рязанские мужики, группы матросов чрезвычайно свирепого вида, с залихватски скрещенными пулеметными лентами на груди; виднелись затрапезные деревенские картузы, дикого вида мужик уселся прямо на брусчатку и, тупо озираясь по сторонам, разворачивает котомку с немудреной едой, не понимает, где и зачем находится. Глаза белые, борода торчком, ноги враскоряку. Рядом с ним стоят еще двое в лаптях и серых армяках и, глазея по сторонам, мусолят цигарки. Дым валит страшный. Франт в заломленной набекрень кепке ведет под руку двух визжащих девиц в шляпках («А как же пролетарская борьба за нравственность?») и лапает во всех выпуклых местах, какие попадаются под руку. Рыжий тип в драной шинели вскарабкался на сломанный ящик и, с опасностью грохнуться, балансируя на нем, визгливым голосом читает:

– Рабоче-крестьянская власть России снова предлагает мир панской Польше! Сделаны громадные уступки в мирных условия-а-ах!.. А-а-а!…. х-х-хррр!.. – На «условиях» он навернулся со своего раскачивающегося пьедестала и грохнулся оземь. Впрочем, это нисколько не смутило оратора, и он полез обратно под вопли большой группы экзальтированной молодежи – девушек в красных косынках и развязных безусых юношей, держащих в руках криво намалеванный плакат «Да здравствует Третий съезд комсомола!»

– А ну, вставай и предъяви документ! – приказал комсомолец.

Сбоку подошел матрос. Этот был трезв, однако имел столь угрожающий вид, что даже у видавшего виды Колям по коже побежали мурашки. Матрос незамедлительно полез за оружием и заорал:

– Вали их в комендатуру!.. Я же видел, никого тут не было, а тут рррраз – и квас! Этакие штучки только в третьем отделе, под товарища Мессинга личным контролем, рассматривают по пролетарской совести! Давай я сам их отведу, а рыпнутся – перестреляю к вонючим свиньям!

«Мессинг?.. – подумал Афанасьев. – А это кто еще такой? Иллюзионист, что ли?.. Да нет, тот жил попозже».

Афанасьев был в корне неправ: Мессингом звали председателя МЧК – Московской Чрезвычайной комиссии, заменившего на этом посту Моисея Урицкого.

Об этом им тут же сообщили, а для лучшего переваривания и усвоения полученной информации Афанасьев получил прикладом по шее, а Галлену хлопнули пониже спины так, что обессиленная дионка едва не потеряла равновесие, и если бы ее не подхватил Колян, то она упала бы.

– Нечего сказать, хорошее обращение с дамой!.. – вырвалось у Афанасьева, и он тут же пожалел о том, что сказал. Матрос свел на переносице белесые брови и, приступив к Жене вплотную, так врезал кулаком в солнечное сплетение, что у бедного гостя из будущего перехватило дыхание, сжало, смяло сурово и колюче. Матрос гаркнул во всю свою луженую глотку: