– Вот буржуйская морррда! Какие тебе дамы? Ничего, мы скоро вас всех перережем, контру недобитую! «Дамы»!

Стоящие неподалеку двое малолеток в шинелях и в громадных, не по росту, ярко-малиновых кавалерийских галифе одобрительно хмыкнули: дескать, правильно, товарищ матрос, так его, чести буржуйскую контру по первое число, всыпь им!..

– …В чрезвычайке с вами поговорят по-нашему, по-пролетарскому, растудыт твою!..

Неизвестно, какие еще ораторские пируэты выдал бы громогласный флотский товарищ, не задерись у Коляна Ковалева рукав и не откройся татуировка, которая уже сыграла немалую роль в судьбах нашего мира. Матрос запнулся на полуслове и, по слогам прочитав надпись «Колян с Балтики», принялся хлопать Ковалева по плечам и орать ничуть не тише:

– А, братишка! Ну что ж ты сразу-то не сказался, мила-а-ай? А я, стал быть, тебя за энтих принял!..

Матрос не стал уточнять, кого он разумел под «энтими». Колян, воспользовавшись благоприятным моментом, принялся втолковывать экспансивному матросу, что они вовсе не контра, а свой брат пролетарий, что он, Колян, тоже был матросом на Балтийском флоте и вообще горит делом революции. Афанасьев и дионы – тоже. Матрос оказался вспыльчив, да отходчив, двое пьяных солдат, которые сначала тоже встретили гостей революционной столицы, мягко говоря, не очень приветливо, принялись предлагать им махорку, а толстомясый тип, жующий подсолнухи, даже сунул Жене Афанасьеву в руку фляжку, в которой что-то бултыхалось. Женя машинально выпил. Во фляжке оказался чистый спирт, он ожег Афанасьеву язык и небо, но прошедший журналистскую школу Женя выдержал это испытание с честью. Солдат посмотрел на него, кажется, одобрительно, пожевал, сплюнул черно-желтой от табака и подсолнухов слюной на брусчатку и сказал:

– Ну, теперь вижу. Если бы буржуй был, так поперхнулся бы – а тут, поди ж, глотка нашенская, совецкая.

«Вот тебе и борьба за трезвость, – подумал Афанасьев, – ну, кажется, пока что пронесло. Хотя они тут все такие спонтанные, чуть что – за стволы хватаются. Так что нужно держать ухо востро».

Матрос, назвавшийся Степой, тут же предложил своему «братишке», то есть сослуживцу, Коляну Ковалеву выпить за встречу. Двое солдат предложение поддержали немедленно, и полуживым Галлене и Альдаиру, а равно Афанасьеву оставалось только согласиться: оказать сопротивление они пока что были не в состоянии, да и незачем было. У Жени уже начал выкристаллизовываться в голове план, пока еще далекий, смутный, даже не план, а первые подступы к нему, первые отголоски.

Шли недолго. Всю дорогу матрос разглагольствовал о своих революционных настроениях, отчаянно сквернословя и хлопая Ковалева по плечам. Галлена от греха подальше старалась укрыться за огромной фигурой Альдаира. Солдаты слушали матроса молча, мычали и размазывали по губам полуразжеванные семечки подсолнуха. Завернули в одну из лавчонок Охотного ряда, над входом в которую был прибит пышный лозунг с роскошными речевыми оборотами:

КОММУНИЗМ РОЖДАЕТСЯ В МУКАХ ГОЛОДА И НУЖДЫ, НО ОН НЕПРЕМЕННО ВОСТОРЖЕСТВУЕТ В СЧАСТЬЕ И РАДОСТИ ВСЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА!

«Да уж, – восторжествует, – подумал Афанасьев, – и человечество, я смотрю, под этим лозунгом представлено отборное!»

Вот тут Женя оказался совершенно прав. «Под лозунгом», то есть в кабаке довольно грязного и низкого пошиба, в самом деле был представлен «цвет человечества»: две проститутки в дурацких сапогах и шляпках, пьяный извозчик, спящий мордой в холодной овсяной каше, несколько таких же солдат и матросов, пятеро здоровенных сельских мужиков, от которых на весь трактир воняло конюшней, они при этом издавали ржание, которому позавидовал бы жеребец. Два типа с лицами карточных шулеров играли в ножички. Они попеременно втыкали массивный, с широкой рукояткой нож в грубые, обшарпанные доски стола. Возле прилавка на высоком дубовом табурете торчала чья-то тощая фигура, активно жестикулирующая верхними конечностями и то и дело выкидывающая в воздух кулачок, похожий на обглоданный собаками мосол. Над кривой линией плеч, над грязным воротничком плавало узкое лицо с утиным носом, на котором криво повисло пенсне; человечек тряс засаленными кудрявыми волосами и вопил:

– Открывающийся завтра Третий съезд комсомола перевернет новую страницу в истории нашей революции и борьбы с кровавыми отбросами издыхающей буржуазии! Проклятый Врангель в тщетных корчах пытается задушить молодую республику, враги повсюду, они не дремлют ни секунды, и даже сейчас, быть может, они среди нас!.. – Его взгляд коснулся входящих в кабак матроса и солдат вместе с Афанасьевым, Ковалевым и двумя дионами. – Товарищи!!! – Оратор отхлебнул из стакана с водой (водой ли?) и продолжил, фанатически тряся головой и выпучив глаза так, что они едва не касались стекол пенсне:

– В кровавых муках рождается новый, светлый мир, но прежде чем создать его, мы должны вычистить его от эксплуататорской скверны, железной рукой раздавить гадов, мешающих нам жить!.. И тогда!..

«Типичная сволочь, агитатор, – подумал Афанасьев. – „Очистить от скверны“. Погоди, сначала ты чистишь, а потом и до тебя доберутся году в тридцать седьмом, а то и раньше».

Матрос отвел своих новых знакомых за единственный свободный столик в углу, заказал графин водки, немудреной закуски. Солдат выложил на стол маузер. Второй солдат прислонил к стене винтовку и принялся нагло разглядывать бледную Галлену. Матрос провозгласил тост:

– За Коммуну и за то, чтоб вспороть брюхо гадюке. Врангелю и всем его наймитам и намотать на штыки ихние кишки!..

После такого тоста даже закусывать не захотелось: кусок не полез бы в горло. Краснорожий солдат цыкнул зубом и, сплюнув на пол, обратился через голову своего товарища к Афанасьеву:

– Твоя? – Афанасьев не понял:

– Твоя – что?

Солдат засмеялся, показывая желтые зубы. Многих не хватало, несмотря на молодость.

– Твоя, говорю, дивчина? А то по-товаришески одолжил бы?

– Что значит – одолжил? – повторно не понял Женя. – Она же не товар, – он оглянулся на Галлену, – чтобы ее вот так…

Теперь засмеялись оба солдата. Особенно веселился красномордый. Он даже подвизгивал от удовольствия, закидывая голову далеко назад, и хватался за изрезанную ножом столешницу.

– И-го-го! – забавлялся он. – Ну, брат!.. Повеселил! То… товар! Мы как будто за нее, тоись… деньгу платить? А? Каково, Гриха? О-го-го!

И снова хохотал. Солдат Гриха же, обстоятельно посмеявшись, стал объяснять Афанасьеву, проявившему такую непонятливость:

– Ты что же, братишка, не понял меня? Я тебе прошу твою девушку уступить своему ж брату пролетарию. Ты что же, против?.. Собственника из себя строишь? Так это непорядок. У нас, брат, строится коммуна, и в ней всё обчее будет, тоись – и дом, и харч, и баба, и деньга! А если ты супротивишься, тогда ты контра и буржуйский недобиток, и тебя нужно по всей строгости революционного времени шлепнуть, как гниду! Усек?..

– Хорошенькое начало общения, – буркнул себе под нос Афанасьев и, покосившись на лежавший на столешнице солдатский маузер (явно экспроприированный у какого-нибудь белого офицера), проговорил громче, чтобы его не успели заподозрить в контрреволюционных настроениях:

– Ну конечно, товарищ. Она с радостью. Только сначала выпьем и закусить не мешало б, а то куда ж так спешить.

Женина хитрость сработала (хорошо, что этих слов не услышала полубесчувственная Галлена). Солдаты переглянулись, хмыкнули, один развернул кисет и, сунув махорку Афанасьеву, сказал:

– Оно верно говоришь. Тадысь угошайсь. Не бзди, хорошая махорочка, с Южного фронта. Сам товарищ Фрунзе, наш командующий, такой не брезгает, вот. Вы в Москву по какой надобности? – И, не дожидаясь ответа Жени, стал распространяться дальше: – А мы на съезд. Комсомольский. Вот. Мы от Второй Конной, делегаты, значит.

И солдат полез за обшлаг шинели и вынул длиннющий, с полметра, документ, в котором говорилось, что предъявитель сего, воин Второй Конной Григорий Кожухов, политотделом армии направлен на Третий Всероссийский съезд комсомола в качестве делегата.