Домоседство и необычайно непритязательная доброта Иша делали их брак счастливым. Бет Джером, честная, чудаковатая, щедрая духом и бесплодная лоном, открыла в себе и будущем супруге взаимное сочувствие двадцать лет назад, с первого же дня знакомства. Сочувствие переросло в любовь, если не в страсть. Однако ее, в отличие от нежащегося на теплом солнышке мужа, не омывало море спокойствия. На столе у локтя Бет лежала консервативная газета, заголовки которой кричали о военных нанотехнологиях.
— Я отказываюсь воспитывать младые умы в столь чудесный день. — Иш покончил с гренком и с наслаждением потянулся. — Надо взять машину, и укатить из этого муравейника как можно дальше, и перекусить возле простого, честного костра, и забыть о безумцах и их военных намерениях.
Бет встала, чтобы убрать тарелки в мойку.
— Это абсурд, — сказала она раздраженно. — Настаивать на добавлении в моющие средства пенообразующих веществ! За каких же дураков нас принимают. — Она затворила дверь и взяла телефон. — Отличное предложение, дорогой. Но сперва позвоним узнаем, смогут ли Тод или Мюриэль провести за тебя занятия.
Она намочила тряпку и смахнула со стола крошки, а Иш откинулся на спинку стула, так что тот закачался на двух задних ножках, и закурил. Солнце превратилось в бассейн тепла, и профессор всеми порами впитывал радость жизни.
Миллион лет и больше гомо сапиенсы сражались с миром на равных, борясь со всем, что только могла обратить против них природа. Сегодня я лежу в пещере вечного полудня в полудреме, и мир спит вместе со мной. Распускаются цветы, опадают листья, набухают почки, но человечество застыло в прохладе бабьего лета, и ни одно дуновение ветерка не тревожит его. Я помню дни, когда мужчины были грубы, мужчины были жестоки, да и женщины тоже; помню смутно, но это мучит меня. И корабли со звезд, падающие с небес, точно манна, взывают ко мне из глубин времени, и зов их уносит ветер. Слишком поздно, слишком поздно.
Небо было голубым, как яйцо дрозда, и столь же хрупким; голубизну окаймляли ватные грозди облаков. Маленькая лощина казалась зеленой чашей, вымытой дочиста для встречи с сияющим синим куполом на полпути между землей и небом. Почему модельеры считают стихийным бедствием носить синее с зеленым, сонно спросил себя Иш Джером, если природа давно и весьма эффектно одевается в эти цвета? Он дожевал жирную отбивную, облизал пальцы и, счастливый, вновь растянулся на траве. Нечто многоногое принялось исследовать его руку, и он лениво смахнул насекомое. Бет закрыла баночки крышками, свернула подстилку и уложила ее в корзину для пикника. Она зевнула; день выдался теплым, но не жарким — самая подходящая погода, чтобы бродить рука об руку у залива, или шептаться, или дремать. Бет тряхнула заискрившимися на солнце светлыми волосами и села рядом с мужем.
Иш приобнял ее. И тут, отгораживая небо, упал занавес, филигранно расшитый алмазами и сапфирами, и закачался на ветру, будто стена сверкающего снега. Высокое старое дерево на вершине холма стало коричневым, искривилось — и взорвалось, разбросав во все стороны желтые ленты пламени. Жар поднялся из ущелья, когда триллион крохотных машин выпустили молекулы, высвобождая энергию, скручивая ее во имя своей сумасшедшей цели. Иш и Бет закричали разом. Но треск растущих кристаллов заглушил звук. Город, расположенный в шестидесяти километрах от них, плавился, принимая формы, которые может породить лишь мигрень: зубчатые стеньг, башенки, крепостные валы — древняя геометрия подсознания.
Они не видели гриб горячего белого света, пытавшийся сжечь дотла враждебных паразитов. Они оказались счастливчиками, Бет и Иш, двумя из тысячи — или около того, — избежавшими холокоста, бомбы, стершей с лица земли три миллиона человеческих жизней. В других городах другие бомбы обугливали плоть и стальные балки скручивались размякшими ирисками; они также были одними из еще меньшего числа, кто не заразился сразу.
Мужчина и женщина лежали в объятиях друг друга, когда нахлынул и отступил жар, а потом кинулись к пещере в холме, и укрылись в ней, и Бет рыдала, рыдала и рыдала, как дитя, и они выжили.
Они отыскивали друг друга, выжившие, постепенно, но не было у них приюта, которым можно поделиться, и не было надежды. Храбрецы боролись, трусы молча смирялись с алмазно-железными тучами; смерть просачивалась и в храбрецов, и в трусов вместе с губчатым туманом. Они страдали ужасно, последние разобщенные мужчины и женщины, последние чахлые немногочисленные дети, они тощали и болели, гноящиеся язвы расцветали на их телах. Но даже тот, кто защищался, с горечью сознавал, что все тщетно, что, пусть он и проживет на пару месяцев дольше прочих, будущего все равно нет.
Лишенные всего, как и остальные, Иш и Бет скитались по пустынным землям, перекроенным выпущенным на свободу людьми ужасом. Они ели отбросы и найденные уцелевшие консервы, и пили бутилированную воду, которая по прихоти нанооружия осталась незараженной, и спали, когда позволяли ночные кошмары, и молились, и настал наконец день, когда туман расступился пред потоком серебристого огня и корабли принесли им спасение — но не радость.
Страдания опустошили людей до предела. Выжившие, и находчивые, и опустившиеся, и смелые — все вместе стянулись к кораблям. На покоробленной равнине, среди немых расселин и остекленевших скал, там, где некогда шумела листва и бурлила жизнь, застыли внушающими страх зеркалами небесные веретена. Их гладкие бока отражали усеянное алмазами небо, и выжившие, залитые ярчайшим светом, увидели в них себя — во всей красе деградации.
Иш Джером рассмеялся первым.
Он стоял перед выпуклой поверхностью звездного веретена и видел себя в сияющем глянце. Он видел сожженные брови, опаленные, спутанные патлы, видел тощее чучело в грязных лохмотьях.
— Мудрость возраста, — беззлобно хмыкнул он. — Иш, произведение искусства!
Горечь чужда была Ишу. Он даже забавлялся, наблюдая разрушение недавнего философа.
Еле волоча ноги, из толпы скелетов выбралась Бет и подошла к нему, как ребенок к своему защитнику. Они поменялись ролями; лишь невинность может спокойно встретиться лицом к лицу с неизвестностью.
Иш вновь рассмеялся, и маленькая толпа шумно заерзала с некоторым даже облегчением, и тут, перекрывая бормотание, с ними заговорил голос. Голос, эхом без слов зазвучавший в сознании каждого. Существа с кораблей заговорили с ними.
— Мы услышали крик смерти из вашего мира, — сказал голос. — Крик горестной жалобы и скорби, ворвавшийся в вакуум космоса в тот миг, когда погиб ваш мир. Мы приняли его за крик убиваемого, но, прибыв, обнаружили, что гибель вы навлекли на себя сами.
В тишине, придавленный страшным укором, Иш обвел взглядом Землю, на которой, преисполненная надежд, четыре миллиарда лет назад возникла жизнь — возникла, чтобы погибнуть, покончив с собой. Туман нависал над головами, серо-стальная завеса поблескивала искрами света, обещая неизбежную смерть. Голос говорит сущую правду, и вне человеческих сил было искупить преступление. Иш сжал кулаки, стиснул зубы. Близ кораблей земля морщилась, вяло и омерзительно, точно корчащийся червяк.
— Не в нашей власти восстановить вашу землю. Маленькие глупые аппараты людей умертвили биосферу. Мы можем возродить лишь малую часть ее. И мы потребуем платы, но, по крайней мере, кусочек вашего мира вновь станет зелен и свеж.
Последние человеческие существа заволновались; не считающаяся ни с чем жизнь молила дать ей шанс.
— Да! — закричало человечество, закричала жизнь.
В этот миг группка оборванцев слилась в едином порыве в единое существо.
— Да!
— Мы согласны заплатить вашу цену, какой бы она ни была!
— Только позвольте нам жить снова!
Тишина вернулась, лишь скулящий ветер гнал по пустоши сумасшедший созидающий прах. И в сознании выживших возникло видение: море тьмы, океан черноты, вспоротой кое-где светом звезд. Веретена висели там, иной вид жизни и сознания, поглощенные битвой с существами с другого края галактики — или из каких-то еще более удаленных и потаенных мест.
