В сознание Ферриса привела боль — в правое ухо ему словно воткнули раскаленную иглу, а потом ударили несколько раз по ребрам, и что-то твердое, липкое и горячее прошлось по пальцам его правой руки.

— Иисусе, да из нее кровь хлещет, ровно свинью зарезали! — проворчал кто-то. — Смотри, как бы он до тебя ножом не дотянулся!

— Уже не дотянется! — ответил другой голос, и вслед за этими словами последовал еще один удар по ребрам. — Не уйдет, ублюдок!

Затем послышались еще голоса — грубые, настойчивые, обсуждавшие что-то на языке, который Феррис и в ясном-то сознании понимал с трудом; но намерения говоривших были понятны и без слов. Только инстинкт самосохранения заставил его предпринять попытку вырваться от своих мучителей, но, нанеся наугад удар ножом, он ни в кого не попал. Тогда двое из них прижали ему руки, еще двое принялись избивать кулаками и ногами. Он едва не потерял сознание снова, когда один особенно сильный удар пришелся в солнечное сплетение, и скорчился от боли.

О, Всеотец, где же он? И почему эти люди пытаются его убить? Последнее, что он помнил, это как вышел из таверны «Зеленый рыцарь», где отмечал удачную торговлю и изрядно набрался. Ведь он продал все, даже свой собственный меч.

Выйдя, он услышал крик, шум драки, потом топот бегущих ног и...

— Эй, все сюда! Что тут происходит? — раздался новый голос, явно принадлежавший представителю власти, по мостовой зазвенели подкованные сапоги, вспыхнул свет фонаря, и мучители Ферриса, прекратив избиение, в страхе попятились.

— Проклятье, стража! — буркнул один из них.

— Отнимите у него нож! — сказал другой, и кто-то вырвал из онемевших пальцев Ферриса оружие. — Эй, стража! Заберите этого человека! Он убил девушку!

Ферриса подхватили, вздернули на ноги, и лишь тогда он увидел распростертое рядом на мостовой девичье тело — вокруг по булыжнику расползалось темное пятно, оказавшееся в свете фонаря ярко-алым. Кровь пропитала все тонкое льняное платье девушки и все еще лилась из ужасных ран на груди и на горле.

— Держите его крепче, чтоб не удрал!

Но он и не пытался бежать. Он и на ногах-то еле мог устоять после таких побоев. Бегло оглядев себя, Феррис обнаружил, что его одежда тоже в крови, и похоже было, что кровь эта — не его собственная. Ею были забрызганы вся его куртка из буйволовой кожи и, как чувствовал Феррис, лицо и руки, поскольку кровь уже запеклась в волосках рук и в бороде.

— Послушайте, я ничего не делал! — с трудом выговорил он, когда командир стражи с фонарем подошел ближе, на ходу отдавая приказания своим подчиненным. Но стражник тут же бросился обратно, пытаясь помешать еще одному человеку, пришедшему с ними, увидеть тело.

— О Господи, это же Лиллас!

— Не смотри на нее.

— Он убил ее! Этот подонок ее убил!

— Я ее даже не видел никогда!

— Тихо, ты!

Феррис получил удар коленом, в пах и скорчился от боли, но молчать не мог, ибо ему необходимо было оправдаться.

— Это не я! Клянусь всеми богами! — крикнул он. — Эти люди напали на меня. Я никого не убивал!

— Всеми богами клянешься, вот как? — тот, кто держал Ферриса, выкрутил ему и без того болевшую руку и заставил опуститься на колени. — Этот ублюдок еще и язычник! — он ударил Ферриса по лицу. — Черта с два он ее не убивал!

— Да, тут уж не ошибешься! — вступил другой. — Всю как есть изрезал. Господи, вы только посмотрите, сколько крови!

Мужчина, пришедший со стражей, не слушал ничего, вырываясь из рук сержанта, чтобы взглянуть на тело девушки; но когда он увидел ее наконец, то застыл на мгновение, а потом повернулся к Феррису, и мучительное недоверие и потрясение на его лице сменились холодной ненавистью.

— Сталкер, не надо! — предостерегающе сказал сержант с фонарем, хватая его за рукав. — Не делай глупостей!

Тот, кого назвали Сталкером, стряхнул его руку и выпрямился, глядя на Ферриса так, словно желая испепелить его взглядом, и лицо его в свете фонаря казалось совершенно белым. Он был одет не в мундир городской стражи, красно-коричневый с золотом, а в кожаный камзол, высокие сапоги до бедер и зеленую охотничью шляпу с пером белой цапли — форму королевского лесничего. Лет ему было примерно, как Феррису, не более тридцати, — но лицо его отличалось какой-то не имеющей возраста, почти андрогинной красотой, присущей статуям Древних, которые Феррис видел однажды в храме Айстенфаллы. На какое-то мгновение ему показалось, что человек по имени Сталкер и есть один из Древних — и Феррис испугался до глубины души, хотя знал, что ни в чем не виноват.

— Сомнений нет, лесничий, — воспользовавшись возникшей паузой, сказал один из тех, что держали Ферриса. — Мы захватили его с ножом в руке.

— Верно, — добавил другой. — Когда мы прибежали, она уже вот так и лежала. Мы ничего не могли сделать.

Они говорили слишком быстро, и Феррис почти ничего не понимал из их речи, но ему и не нужно было понимать каждое слово, чтобы знать, какая опасность ему грозит. Несколько раз он попытался заявить о своей невиновности, но пока подбирал слова, говорить что-либо становилось уже поздно — к тому же голова у него отчаянно кружилась от выпитого и от побоев.

Ловко подстроено: в преступлении местных жителей обвинить чужого в городе человека. Особенно когда чужак этот к тому же из другой страны, плохо знает язык и, будучи пойман практически на месте преступления, почти наверняка не сумеет оправдаться.

— Ладно, думаю, нечего нам тут больше торчать, — сказал наконец командир стражи, подходя к лесничему. — И без того все ясно.

— Да, сэр, — вступил в разговор другой стражник.

— Вот и еще яблочко созрело для деревянной яблоньки, верно, ребята?

Они засмеялись; а Феррис онемел, поскольку эти слова понял прекрасно. Он видел за городскими воротами Гниющие на виселицах тела. На мгновение ему показалось даже, что они собираются тут же и повесить его, без всякого суда.

Да и поможет ли суд? Килтуином правил Корвинский епископ, который отправлял в его пределах как Высокое, так и Низкое правосудие, — к Высокому же правосудию в этом буйном портовом городе, почти на границе с вражеским Торентом, наверняка обращались часто. Высокое правосудие означало право присуждения смертной казни, и в списке преступлений, караемых смертью, убийство стояло на втором месте после государственной измены.

Ферриса же могли обвинить не только в убийстве. Епископ Ральф Толливер был, по слухам, справедливым и честным судьей, но ведь он — христианский епископ; а Феррис, относясь с почтением к религии, принятой в Гвиннеде, исповедовал другую веру. Какую же — как раз и может выясниться во время суда, который будет вершить такой человек, как Толливер.

Не так давно даже в собственном отечестве Ферриса люди, следовавшие по пути Всеотца, подвергались столь же жестоким преследованиям, как маги Дерини, которых, как он слыхал, ждет после смерти христианский вариант Семи Преисподних — а их Феррис боялся. Он слышал также, что Корвинский герцог, мирской господин Толливера — наполовину Дерини, но правда ли это, не знал. Сам он никогда с Дерини не сталкивался.

— Уведите его, сержант, пока я не сделал ничего такого, о чем потом пожалею, — сказал наконец лесничий, отводя глаза от Ферриса и неподвижного тела на мостовой, и сдержанные слова эти явно дались ему с великим трудом. — Только епископ может решить, какой плод созрел для виселицы. Его преосвященство следит за тем, чтобы правосудие соблюдалось.

Сержант облегченно вздохнул и подозвал своих подчиненных.

— Вот и хорошо. Свяжите-ка его покрепче, ребята. Он, похоже, буян еще тот. Эй, как тебя звать? — спросил он, пока стражники связывали Феррису руки за спиной.

Это Феррис понял хорошо. В первый раз они удосужились о чем-то его спросить. Если бы еще удалось заставить их выслушать ответ!

— Меня зовут Феррис, — он вздрогнул, почувствовав, как туго стянул ремень запястья и как второй захлестнул петлей шею наподобие поводка. — Я кую мечи. Я не убивал девушку.