Но что больше всего усиливало мои страдания, когда у постели засыпающей дочери я могла плакать и никто не видел моих слез, так это веселые крики, радостные вопли пасторских детей, словно нарочно раздававшиеся как раз в те часы, когда мой ребенок спал.

Однажды, когда я сидела возле Бетси, они подняли такой шум, что при виде муки, отразившейся на ее лице, я решила спуститься и, как ни неприятно было мне говорить с их родителями, обратиться к ним с просьбой хоть на несколько дней унять своих крикунов.

У двери я увидела какого-то нищего, который словно ждал моего появления.

Он протянул ко мне ладонь.

Я дала ему монетку со словами:

– Помолитесь за моего умирающего ребенка!

– Мне известно, что в двух льё отсюда, в долине Нарберт,[544] есть пастух, обладающий чудодейственными тайнами, – отозвался нищий.

– Тайнами, благодаря которым юные девушки могут избежать смерти? – вскричала я.

– По крайней мере, я сам видел, как многие из них выздоровели.

Обеими руками я схватила этого человека.

– Друг мой, где этот пастух? Где он? – спросила я.

– Дайте мне шиллинг, и я отправлюсь за ним, – ответил нищий.

У меня оставалось только шесть шиллингов, но это уже не имело никакого значения. Как было сказано, дочь моя уже не ела и не пила, так что я чувствовала себя такой богатой, как если бы имела двадцать тысяч фунтов стерлингов!

Я дала шиллинг нищему.

– Когда же этот пастух будет здесь? – спросила я его.

– Через два часа, – ответил он.

– Идите же, друг мой, я буду вас ждать. И я поднялась к Бетси.

Я забыла, ради чего спускалась; впрочем, заметив меня, оба мальчика перебежали на противоположную сторону площади с криками:

– Дама в сером! Дама в сером!

Когда я вошла, у Бетси глаза были открыты; она словно искала меня взглядом.

– Матушка, зачем ты выходила? – спросила она. – Ты же знаешь, что мне ничего не нужно.

– Это так, дитя мое, но мне нужна надежда, и я надеюсь. Больная грустно улыбнулась.

– Знаешь, дитя мое, – сказала я, – у двери мне встретился нищий, и я дала ему милостыню.

– Ты хорошо сделала, матушка; Библия гласит: «Подающий бедным ссужает Всевышнего».

– Этот нищий пошел за пастухом, у которого есть секреты излечения болезней, и сегодня вечером они оба будут здесь.

Бетси покачала головой.

– Значит, ты не веришь в знание? – спросила я.

– Матушка, разве ты не слышала, что сказал врач?

– Значит, ты не веришь в чудо?! Ведь ты же веришь, что Господь вернул Иаиру.[545] его дочь, веришь, что он вернул Марфе ее брата[546] Так вот подумай, плакали ли они, молились ли они больше, чем я!

– Нет, матушка, я знаю, что ты любишь меня так, как ни одна мать не любила свою дочь, но время чудес миновало; Христос вознесся на Небо и является нам только в виде священных символов – вина и хлеба;[547] его приход в мир людей принес свои плоды; дух и душа половины людей, населяющих землю, живут этими плодами. Будем же боготворить Христа, матушка, но не будем больше просить его о том, чего он дать нам не может.

И затем, скрестив на груди руки, она начала молиться вполголоса:

– Иисусово сердце, в коем мы обретаем покой наших Душ; Иисусово сердце, наша сила и наше прибежище в день скорби; Иисусово сердце, полное сострадания к тем, кто к тебе взывает; Иисусово сердце, в час моей смерти смилуйся надо мной и особенно над моей матушкой!

И после этой молитвы, для которой она, по-видимому, собрала последние свои силы, Бетси впала в глубокое забытье.

Она все еще спала, когда в дверь тихонько постучали.

Я открыла дверь.

Передо мной стояли нищий и пастух из Нарберта.

Я настежь распахнула перед ними дверь, как будто это явились король и его посол.

Пастух был человек лет пятидесяти, с уже седеющими волосами, в одежде горца.

Физиономия его выражала странную смесь хитрости и алчности.

Заметив это, я сохранила надежду, но потеряла доверие.

Он подошел к кровати, где лежала Элизабет.

Мне хотелось рассказать ему о ее болезни, объяснить, что испытывала больная, поведать об этих снах, этих галлюцинациях, этом ясновидении.

Гость остановил меня.

– Мне не надо рассказывать, я и так все знаю, – заявил он. – Только вы послали за мной слишком поздно.

– Слишком поздно? – переспросила я, охваченная тревогой.

– Никогда не бывает слишком поздно, пока хоть остаток жизни теплится в нас; иногда я из последней искорки разжигал целый костер.

– Так вы на что-то надеетесь?

– Я сделаю все, что смогу… Но…

– Что – но?

– Но у меня нет нужных трав, и мне придется их раздобыть… Деньги у вас есть?

– Увы, оглянитесь и вы увидите, как я бедна!

– Однако вы дали шиллинг человеку, который пришел за мной.

– Я дала ему то, что он попросил. У меня осталось четыре шиллинга? Хотите их?

– Мне нужно десять.

У меня потемнело в глазах.

– Очень жаль, – сказал нищий, – но, если он просит десять шиллингов, значит, ему нужно десять шиллингов.

– Друг мой, – промолвила я, протягивая пастуху все, что оставалось от гинеи, – вот четыре шиллинга, и, если вы их возьмете, клянусь вам, у меня останется только эта маленькая монета, с которой, как я хочу, меня похоронят.

При виде денег в глазах пастуха блеснул алчный огонь. Он протянул руку, словно желая взять деньги.

Но, сделав над собой усилие, он возразил:

– Нет, с четырьмя шиллингами я ничего не смогу сделать.

– О, – поддакнул нищий, изобразив на лице сострадание, – какой это грех – из-за отсутствия нескольких шиллингов видеть, как умирает столь чудное дитя!

– Увы, – вырвалось у меня, – если бы я могла расплатиться кровью из моих вен, – Бог мой, ты тому свидетель, – я тотчас вскрыла бы их!

– Неужели в деревне или в окрестностях у вас не найдутся друзья, готовые дать вам взаймы шесть шиллингов? – спросил нищий.

Посмотрев на этого человека, я подумала: на какие же средства живет он сам? На подаяние? Однако он рослый и сильный. Вместо того чтобы подавать ему милостыню, следовало бы сказать: «Ступайте-ка трудиться, друг мой».

Если его не поставили на место, значит, для него нашлось еще на земле несколько добрых и жалостливых сердец.

И тут в душе у меня промелькнула надежда.

– Хорошо, друг мой, – сказала я пастуху, – приходите через два часа; я постараюсь найти шесть шиллингов.

– Мне нужна прядь волос вашей дочери и лоскут белья, которое она на себе носила.

Длинные волосы Бетси разметались по подушке; я взяла ножницы, но, приблизившись к столь дорогой мне головке, заколебалась.

– Надеюсь, это не для того, чтобы совершить какое-нибудь нечестие или какое-нибудь кощунство?

– Это для того, чтобы сделать попытку ее спасти. Вы что, отказываете мне в просьбе?

– О, – прошептала я самой себе, – будь это нечестие или кощунство, кара за них падет на совершившего такие деяния, но не на этого безвинного ребенка, жизнь которого я вымаливаю у Господа.

Волосы Бетси скрипнули под ножницами, и я передала пастуху отрезанную прядь, завернув ее в квадратный лоскут ткани, вырезанный из платка, который прошлой ночью лежал на груди Элизабет.

Увы, розовый цвет проступившей на груди капли исчез; пройдет еще несколько дней, и кровь обретет прозрачность чистейшей воды.

Пастух, взяв ткань и прядь волос, вышел со словами:

– Через два часа я вернусь. Нищий последовал за ним.

Я же, набросив на плечи накидку и опустив на лицо капюшон, вышла из дому почти одновременно с ними.

На пороге дома стояло двое детей.

Они отступили, чтобы дать нам пройти.

– Смотри, – сказал старший брат младшему, – вот два колдуна и ведьма отправляются на шабаш.