Врач пощупал у Бетси пульс и нашел его только между запястьем и сгибом руки.

– Еще нет, – ответил он мне, – но уже скоро…

Из обморочного состояния Элизабет вывел сильный приступ кашля.

– Но дайте же ей что-нибудь, доктор! – воскликнула я. – Вы же видите, кашель просто раздирает ее несчастную грудь!

Врач вышел из комнаты, чтобы самому приготовить какое-то лекарство, и через четверть часа принес его.

Он заставил больную проглотить столовую ложку микстуры; Бетси немного передохнула, и казалось, что она засыпает.

Глазами и сердцем я следила за всем, что делал врач.

– Так что, доктор, – спросила я, – по-видимому, вы добились каких-то успехов?

– Да, но только в том, чтобы задержать в ее теле жизнь – наподобие того, как задерживают течение ручья, стремящегося к океану. Вскоре жизнь перехлестнет плотину, которую я перед ней сейчас поставил, и неудержимым потоком покатится к смерти.

– В таком случае, – прошептала я, – мне остается только молиться.

И я упала на колени.

– Молиться за ангела? – спросил врач. – Зачем?

– О! – отвечала я, содрогаясь от рыданий. – Не за нее я молюсь, я молюсь за себя!..

В это время на небе разыгрывалась предсказанная Бетси гроза; гром глухо грохотал; дождь начал хлестать по оконным стеклам, молнии огненными змеями прочерчивали; пространство.

– О! – воскликнула я. – Если бы одна из этих молний могла поразить нас обеих сразу и убить одним ударом!

– Матушка, матушка! – произнесла Бетси, не открывая глаз, словно мой призыв вырвал ее дремлющую душу из глубины сна. – Матушка, не надо бояться смерти, если она приходит от имени Господа, но и призывать ее не следует, когда она далеко от нас, ведь в таком случае она может явиться от имени злого духа. Есть, матушка, смерть хорошая и смерть плохая: хорошая соединяет, плохая – разъединяет.

В этих словах, отлетающих от почти закрытых губ Бетси, ни одна черта лица которой даже не дрогнула, словно оно не имело ни малейшего отношения к ее высказыванию, было нечто настолько странное, что холод пробежал по моему телу, будто слова эти произнес призрак.

– О, – обратилась я к врачу, – разбудите ее, сударь; она должна страдать!.. Страдать – это значит еще жить, а мне кажется, она уже мертва.

В это мгновение раздался страшный удар грома и молнии превратили небо в океан огня.

Врач, стоявший у окна, в испуге отпрянул от него.

Я спрятала голову в простынях Бетси.

Но умирающая тем же голосом, каким только что говорила со мной, произнесла:

– Господь, словно пророк, я видела тебя шествующим среди грозы и бури;[548] я узнала твою мощь и восславила твое святое имя.

Врач покачал головой.

Признаюсь, я в своем горе испытала некоторое чувстве, гордости, видя изумление науки перед верой.

О, как перед лицом смерти была велика вера и как ничтожно мала наука!

Гроза начала стихать, а моя дочь – приходить в себя.

После того как микстура была выпита, Бетси, по-видимому, уже не нуждалась в дыхании, чтобы продолжать жить.

Однако ее первые слова, когда она приоткрыла глаза, были:

– Воздуха! Воздуха!.. Почему мне не дают воздуха, когда я об этом прошу?!

Я открыла окно.

Увы, дело было не в том, что бедному ребенку не хватало воздуха – просто стесненная грудь Бетси не могла его вобрать в себя.

Наступил вечер, и я невольно посмотрела в окно. Восточный ветер прогнал с небосвода последние грозовые облака, а с земли – последние последождевые испарения. Казалось, вся природа была готова радоваться покою, наступившему после содрогания стихий.

Видя этот всеобщий покой, это вселенское умиротворение, я повернулась к моей дочери, не в силах представить, что ее это все не коснулось.

И правда, она выглядела более отдохнувшей.

То был вечерний покой, который она и предсказывала.

Врач подошел к ней, стал искать пульс, но не нашел его.

– Все произойдет так, как она предсказала, – прошептал врач.

И он сел в ожидании у кровати.

С небес начала спускаться тьма. По мере того как в комнате становилось все темнее, глаза несчастной больной открывались все шире; все, что еще оставалось в ее теле от огня жизни, словно светилось в ее взгляде.

Казалось, этот взгляд пронзает потолок над ее головой и считает звезды, одна за другой засиявшие в небе.

Я хотела было зажечь лампу, но, угадав мое намерение, Бетси остановила меня:

– О нет, не надо… в темноте мне так хорошо умирать! И, взяв мою руку, она привлекла меня к себе.

– Но я, дитя мое, – вырвалось у меня, – я ведь не вижу тебя в такой темноте!

– Скоро выйдет луна, а лунный свет – настоящий свет умирающих; это солнце усопших… Взойди, луна, взойди!.. – прошептала Бетси.

И, будто повинуясь ей, луна начала медленно подниматься над горой.

И тут слабая улыбка озарила бледное лицо Бетси; казалось, она вдыхает лунный свет и призывает его к себе; луна же сначала осветила изножье кровати, а затем постепенно ее лучи дотянулись к лицу умирающей.

С этого мгновения она впала в своего рода исступление.

– Ах, – произнесла она, – я вижу, что там, за звездами. Вот распахнутое Небо, вот ангелы, вот Бог!

И все это было сказано с такой верой, с такой глубокой убежденностью, что мой взгляд оторвался от дочери и последовал за ее взглядом; я поверила, что и я увижу раскрывшееся Небо, ангелов во славе и величие Господне.

Но если Бетси и видела все это, то не телесным взором, а самой душой.

Церковный колокол пробил одиннадцать вечера.

И вдруг славка, прятавшаяся в кустах роз, которые покрывали могилу моего мужа, неожиданно запела.

– Ты слышишь? Ты слышишь? – прошептала умирающая. – Вот и птица… О, как нежен ее голос! Как хорошо она поет!

И правда, я еще не слышала пения столь нежного, голоса столь чудесного. Можно было подумать, что птица слетела с Неба к этой душе, готовой улететь, и ждала последнего вздоха, чтобы унести ее на своих крыльях.

Если что-нибудь и могло утешить мать в утрате ребенка, так это общее стечение всего божественного, что принимало участие в смерти земного создания, затерявшегося в самой убогой складке человеческого общества, словно фиалка под пучком травы.

Действительно, если для Вседержителя нет ни малых, ни великих, почему предзнаменования смерти моей дочери не могут быть теми же, что и предзнаменования смерти Цезаря?![549]

Вот разразилась гроза, вот распогодилось, вот ветер прогнал с небосвода тучи, а с земли – испарения, вот опустилась тьма, вот заблестели звезды, вот луна осветила землю, вот запела птица; значит, для того чтобы предсказание сбылось полностью, остается только, чтобы прозвучал колокол, птица смолкла, а смерть вошла в дом…

И я, мать, ждала того мгновения, которое должно было одним ударом оборвать жизнь моей девочки и разорвать мое сердце.

Я ждала этого мгновения, будучи не в силах задержать его хоть на секунду ни слезами, ни криками, ни мольбами.

Я оставалась на месте, я укрывала моего ребенка собственным телом, я защищала его своей любовью.

Но все было тщетно; скоро явится смерть, пальцем отодвинет меня и коснется сердца моей дочери.

И ничто ни в небе, ни на земле не могло воспрепятствовать наступлению этого мгновения.

И я уже не отсчитывала время месяцами, как бывало прежде; не отмеряла его днями, как неделю тому назад; не часами, как еще сегодня утром; не минутами, как час тому назад.

Увы, увы, увы! Я уже отмеряла время только секундами.

Все то, чем я была готова пожертвовать Небу: сначала, чтобы вылечить Бетси, затем, чтобы она прожила еще десять лет, затем – хотя бы пять лет, затем – хотя бы один год, затем – хоть одну неделю, затем – хоть один день, теперь я отдала бы за то, чтобы она прожила еще всего один час.

О, один час – это вечность, когда раздается первый полночный удар колокола, а последний удар отнимет у вас то, что вам дороже всего на свете!