– Если ты, супруга Владимира, – сказал Фенкал, – боишься слышать, как проклятие скальда гремит над главою убийцы Рикмора и несчастных юношей, сыновей его, то я не буду продолжать моей песни, а спою тебе, когда хочешь, о пирах Одена, о его надоблачных чертогах и беспредельном веселии знаменитых скандинавских витязей, с честью и славою умерших на поле битвы.

Рогнеда, в знак согласия, наклонила свою голову и Фенкал запел:

– Как, – вскричала Рогнеда, – их позор должен продлиться?..

– До тех пор, – прервал Фенкал, – пока они останутся неотмщенными: таков закон Одена. Но дослушай мою песню.

Певец умолк. Неподвижные взоры Рогнеды горели каким-то диким огнем, ее посиневшие губы дрожали, грудь сильно волновалась.

– Итак, Едвина отмстила за своего отца и братьев? – промолвила она прерывающимся голосом.

– Да, Рогнеда! – отвечал Фенкал. – Она свершила кровавую тризну, заповеданную Оденом; и никогда имя Едвины, искупившей от вечного позора тени отца и братьев, не исчезнет из памяти людей; оно принадлежит нам, оно живет и будет вечно жить в песнях моей родины, и даже отдаленные лохлинские барды поют о подвиге знаменитой скандинавской жены; и, внимая их песням, девы Морвена благословляют имя Едвины. Но ты не слушаешь речей моих, – промолвил скальд, – ты смотришь на этот нож, – продолжал он, вынимая из-за пояса богато украшенный засапожник. – Я вижу, ты узнала его!.. Да, Рогнеда, он подарен мне Владимиром и некогда принадлежал отцу твоему.

– Отцу моему?

– Посмотри, – продолжал Фенкал, – на это закаленное железо. О, никогда не излечались раны, им нанесенные. Удостой, Рогнеда, принять от меня этот дар – это наследие отца твоего. Пусть хотя этот нож напоминает тебе, что ты дочь злополучного Рогвольда… Но я вижу, – прибавил Фенкал с горькою усмешкою, заметив нерешимость Рогнеды, – великая княгиня Киевская отвергает дар бедного певца…

– Нет, нет, – вскричала Рогнеда, – подай мне этот нож!.. Благодарю тебя, Фенкал… О, благодарю тебя, мой единоземец!.. Теперь ступай; ты не напрасно пел мне свои песни… Прощай!

Скальд молча поклонился и вышел вон из терема.

– Ступайте и вы, – продолжала Рогнеда, обращаясь к своим прислужницам, – оставьте меня одну… я хочу успокоиться…

– Что это, матушка наша, с тобой сделалось? – сказала мамушка Богорисовна, поглядев с робостью на Рогнеду. – Ясные очи твои совсем помутились, на тебе лица вовсе нет.

– Да… мне нужно отдохнуть, я хочу остаться одна… Ступайте!

– Так не прикажешь ли раздеть себя?

– Нет, нет! Оставьте меня.

Богорисовна и Мирослава молча поклонились Рогнеде, посмотрели с беспокойством друг на друга и, покачивая печально головами, вышли из опочивальни великой княгини.

Оставшись одна, Рогнеда с судорожным движением прижала к устам своим широкий нож, подаренный ей Фенкалом.

– Отец мой… отец мой!.. – проговорила она глухим прерывающимся голосом. – Это ты… да, ты сам вооружил мою руку… Так, смерть за смерть… кровь за кровь!.. А Изяслав?.. – прибавила она с невольным содроганием. – А сын мой?.. Ах, что станется с этим горьким сиротою?.. Но разве в жилах его не течет кровь Владимира?.. Разве он не сын убийцы отца и братьев моих?..

Вдруг под самыми окнами терема раздался тихий голос:

– Нет! – воскликнула Рогнеда, быстро подымаясь с своего ложа. – Нет, не вечна будет тоска ваша! О, успокойся, отец, утешьтесь, братья: час искупления вашего наступил!

Держа в одной руке нож, она подошла к небольшой двери, прикрытой греческим ковром, отворила ее, и длинный переход, соединяющий терем с опочивальнею Владимира, представился ее взорам. Вдали, как тусклая звездочка, мелькал сквозь узкую щель притворенных дверей догорающий ночник. Едва касаясь ногами пола, притаив дыхание, Рогнеда прокралась легким призраком вдоль стены темного перехода. Вот и двери опочивальни великого князя: они не заперты. Трепещущей рукою, но тихо и осторожно отворила Рогнеда дверь и вошла в великокняжескую одриню. Слабый свет от ночника падал прямо на его роскошное ложе. Разметавшись на нем, Владимир, казалось, спал крепким, но беспокойным сном; тяжкие вздохи волновали его широкую, дебелую грудь, губы шевелились, уста произносили невнятные слова, и в то самое время, как Рогнеда подошла к его изголовью, он прошептал с усилием: «Христианин… да, христианин!»

Невольно остановился взор Рогнеды на грозном и державном челе ее спящего супруга. Глубокие следы бурных страстей не изгладили еще на нем этот перст божий, эту печать величия и славы, которую господь налагает при самом рождении на светлых челах избранных чад своих. Она прислушивалась к неровному дыханию своей жертвы, она видела, как в стесненной груди Владимира сильно билось сердце, которое должно было замереть под ножом ее, и с ужасом начинала чувствовать, что кровь застывает в ее жилах, что все мужество ее исчезает.

– О, отец мой, – проговорила она едва слышным голосом, и, закрыв левой рукой глаза свои, занесла правую над беззащитной грудью своего супруга… Вдруг острый нож выпадает из ее руки… она открывает глаза… и вопль ужаса замирает на устах ее: онемевшая рука ее была сжата в мощной руке Владимира, и огненный, как молния небесная, сверкающий взор его встретился с ее взором…