Амброз Кальдер не хотел рисковать.

Еще в Нью-Йорке отцу Данну вдруг пришла в голову идея, что у Кёртиса Локхарта могла быть квартира в Париже, которую он мог предоставить Вэл, когда она приезжала в Европу работать. Сам не понимаю, почему я не додумался до этого: мне почему-то казалось, что она должна была поселиться в парижском отделении Ордена. К счастью, отец Данн уже успел связаться с офисом Локхарта в Нью-Йорке, как мог убедительно объяснил ситуацию, и они были настолько любезны, что договорились со своими людьми в Париже, и те должны были передать ему ключи. Дом находился в одном из самых дорогих и престижных районов, неподалеку от рю ду Фобург-Сен-Оноре, что было вовсе не удивительно, учитывая вкусы и замашки покойного Локхарта. Рядом находились Елисейский дворец, резиденция президента Франции, американское посольство и несравненный «Бристоль». Еще в незапамятные времена отец по каким-то неизвестным мне причинам вдруг не поладил с администрацией «Бристоля», и мы предпочли ему отель «Георг V»; но у меня еще с раннего детства сохранились самые теплые воспоминания о «Бристоле».

Мы не знали, жила ли Вэл на квартире у Локхарта, однако, прихватив ключи, взяли такси и в серых дождливых сумерках отправились на тот берег Сены. Шофер высадил нас невдалеке от пересечения с рю Ла Боэти. Мне вспомнился один момент из прошлого: епископ Торричелли отвозит меня и малышку Вэл по адресу рю Ла Боэти, 19 и угощает круассанами. Мы считали их просто невиданным лакомством, поглощали в несметных количествах с маслом и джемами, готовы были есть бесконечно, день за днем, запивая кофе с молоком. А епископ Торричелли, морща крючковатый, как у Шейлока, нос, наблюдал за нами, а потом однажды поведал любопытную историю. Что будто бы давным-давно один очень знаменитый писатель, которому тогда было тринадцать, тоже очень пристрастился к круассанам с рю Ла Боэти, 19. Я решил, что это какой-то неизвестный мне француз, имени епископ не назвал. Мальчик полюбил круассаны между 1856 — 1857 годами и оказался вовсе не французом, а американцем, книгами которого я позднее зачитывался. Генри Джеймс. Рю Ла Боэти, 19. Круассаны. Все это пронеслось у меня в голове, когда мы выходили из такси и я поднимал воротник, защититься от дождя и ветра. И увидел знакомый номер на доме. Живо вспомнился ясный солнечный день, епископ, круассаны, кофе, малышка-сестра в розовом платьице с бледно-зеленым бантом сзади, в розовой шляпке и тоже с бантом в тон. И вот прошло тридцать лет с хвостиком, и моя бедная сестра мертва, и я повторяю ее путь, и в доме под номером 19, очевидно, до сих пор торгуют превосходными круассанами. И сам я почему-то охладел к Генри Джеймсу, не дочитал и до середины его знаменитую «Золотую чашу». Я страшно тосковал по сестре. Не будет больше круассанов с Вэл.

Это было здание из серого камня, от которого так и веяло респектабельностью и нешуточными деньгами, д внушительные стальные ворота должны бы были охраняться целой толпой стражников, как вход в дом какого-нибудь кронпринца. Похоже, это здание было неподвластно времени, переменам, смерти, налоговому законодательству. Да, конечно, ведь Локхарт погиб, и Вэл тоже мертва, и, возможно, она останавливалась в этом доме.

Здесь же находился закуток консьержа, и Данн вошел в него, а я остался ждать у дверей. Вскоре он вышел, что-то мурлыкая себе под нос, и мы поднялись на самый верхний этаж в железной решетчатой клетке лифта. Узкие лестничные пролеты вились вокруг шахты лифта. Через решетку были видны толстые кабели.

— Пентхаус, — сказал Данн.

Мы вышли из лифта. В вестибюле цветы на маленьком столике, толстые серые ковры на полу, большое зеркало на стене. Скромно, но со вкусом. На площадку выходили двери двух квартир, одна из них принадлежала Локхарту.

Как ни странно, но дверь в его квартиру оказалась приоткрытой на добрых шесть дюймов. Данн покосился на меня и пожал плечами, потом приложил палец к губам. Я толкнул дверь, мы вошли.

В прихожей сильно тянуло сквозняком, пахло дождем. Наверное, где-то было открыто окно. Из двери в прихожую падал слабый серый свет в гостиную. Просторная, элегантно декорированная комната с канделябрами, камином в стиле рококо, зеркалами в позолоченных рамах, гравюрами на стенах, низкой мягкой мебелью, покрытой чехлами. Я дошел до середины комнаты, остановился и прислушался.

Кто-то плакал. Низкие приглушенные рыдания сливались с тихим и мерным шумом дождя, барабанившим по подоконникам и крыше. За окном стоял туман, в темноте смутно вырисовывались огоньки Эйфелевой башни.

Я подошел и остановился в дверях небольшого кабинета, окна которого были распахнуты настежь. Мутно-серый свет просачивался в них, ветер развевал шторы. Кто-то сидел за письменным столом, обхватив голову руками, тихо всхлипывал и шмыгал носом. Мое появление осталось незамеченным.

Но, очевидно, я все же произвел какой-то шум, потому что человек, сидевший за столом, вдруг поднял голову. Движение не было резким или быстрым, напротив, медленным, а глаза смотрели равнодушно и устало.

На секунду показалось, что у меня галлюцинация, я никак не ожидал увидеть здесь это лицо.

Сестра Элизабет...

Как передать словами бурю захлестнувших меня в тот миг эмоций? Я так часто думал о ней все то время, что мы не виделись, порой даже пытался отринуть эти воспоминания, особенно о ссоре в момент нашего расставания в Принстоне, но получалось плохо. На смену им являлись другие, я вспоминал, как нам было легко и хорошо вместе, и вот теперь, при виде этого лица, я обрадовался, размяк, но тут же себя одернул. И вернулся к грубой и малоприятной реальности. Как она тогда накричала на меня в Принстоне!...

На ней было традиционное монашеское одеяние, длинные рыжевато-каштановые волосы стянуты заколками и убраны назад, открывают широкий лоб, прямые густые брови и широко расставленные глаза, зеленые, насколько я помнил. На краю письменного стола лежал дождевик, больше на нем ничего не было. Все лицо у нее было в слезах.

Я мог бы отбросить гордыню, подойти к ней, обнять... Стоять и не разжимать объятий, и плевать, кто она или кем была... кем была для меня в тот миг, когда в спину мне вонзилось лезвие кинжала... Она была так печальна, так отчаянно красива, а потом вдруг лицо ее сморщилось, и она вытерла глаза кулачком, как маленькая девочка. Она увидела меня, узнала и улыбнулась, и лицо ее на миг озарилось таким счастьем, что захотелось броситься к ней, крепко обнять. Но я тут же понял: если сделаю это, то пропал, буду несчастен всю оставшуюся жизнь. Нет, теперь она для меня просто не существует, она мертва, как Вэл. Вся моя жизнь, весь мой горький опыт служили тому доказательством.

Я смотрел на нее, тут в дверях возник отец Данн, сразу оценил ситуацию и сказал:

— Едрена корень, вот это да!

Отец Данн хоть и был священником, но всегда знал, где неподалеку находится какой-нибудь хороший маленький ресторанчик. И вот он отвел нас на рю Сен-Филипп-дю-Руль, всего в квартале от дома Локхарта. Внутри было темно, на столах мерцали свечи, пламя камина отбрасывало вокруг причудливые тени. А аппетитный запах чеснока и соусов, что готовят на красном вине, просто сшибал с ног еще на входе. Булочки оказались свежими, даже горячими, вино — замечательно вкусным и бодрящим. Оно пробудило меня, избавило от неуверенности и смущения, которые я испытал, узнав в сидевшей за столом девушке сестру Элизабет.

Она сказала, что за целый день во рту у нее не было ни крошки, а выглядела так, словно не спала неделю. Щеки утратили здоровый золотисто-розовый румянец, глаза запавшие, усталые, с синими кругами под ними. Говорили мы с ней мало, а потому беседу за столом вел в основном отец Данн. И, похоже, это не было ему в тягость. Он привел нас в ресторан, усадил, заказал вино, попробовал его, одобрил, словом, создал все условия для приятной застольной беседы. И чуть позже предложил Элизабет рассказать, что привело ее в Париж, что она и сделала, хотя повествование ее было немного несвязным, отрывочным и прерывалось то поеданием вкуснейшего лукового супа с хрустящими сухариками, то грибов в чесночном соусе, то паштета с чесноком и зелеными фисташками. Подали нам и знаменитое фирменное блюдо ресторана, тушеную говядину с луком и жареным картофелем, и все это запивалось чудесным красным вином. Трапеза, как и история Элизабет, стоила того, чтобы ее запомнить.