— Да нет, я совершенно случайно встретился с ним в...

— Уверена, что так. Ты — случайно. Я имела в виду другое: он не так прост, как кажется. И еще не знаю ни единого человека, который бы толком знал, чем он действительно занимается.

— Да, пожалуй. Не далее как сегодня вечером задавал ему вопросы и не получил ответа ни на один.

Оба мы иссякли. Прибрались на кухне, потом я взял ее сумку и повел наверх, в гостевую комнату. И стоял в дверях, пока она осматривалась.

— Рада, что я сейчас с тобой, Бен. И еще... мне страшно жаль, что так вышло с Вэл. — Она поцеловала меня в щеку.

Я притворил дверь и пошел к себе, спать.

После знакомства с Элизабет, всех этих наших гулянок в баре Пита и заснеженном парке Грэмерси, мы встретились с Вэл за завтраком в нижнем кафе «Уолдорф». Элизабет еще спала. Вэл спросила, хорошо ли я провел вчера время. Я сказал, что просто отлично.

— Тогда почему физиономия такая вытянутая?

Я отмахнулся.

— По утрам приходит суровая реальность. Наверное, слишком уж веселился вчера. Возможно, недоволен тем, что нельзя и дальше продолжить в том же духе. А может, не нравится, что старею.

— А вы с Элизабет, похоже, поладили, — с улыбкой заметила она. — Я рада. Порой мы с ней настолько близки, что это даже пугает. Работаем на одной волне. Она — моя вторая половинка или обратная сторона, Бен. Мы с ней легко могли бы махнуться жизнями.

— Она красивая, как и ты, — усмехнулся я.

— Мужчины, — пробормотала она. — Мужчины всегда «западали» на Элизабет. Это не ее вина, но такое внимание начинает докучать. Самая красивая девушка среди представителей прессы Рима. Да к тому же еще монахиня, что придает ухаживаниям особую остроту и занимательность в глазах всех этих парней. Это ее просто бесит. Вот почему я рада, что вчера она чувствовала себя легко и свободно.

— Она так и собирается остаться монахиней?

Сестра ответила не сразу, сидела, задумчиво покусывая поджаристый кончик круассана.

— Кто из нас останется? Да, это вопрос, Бен. Мы сами сделали выбор, жить в этом мире, но как-то не очень получается следовать всем его правилам. Все мы в той или иной степени активисты, и никто не знает по-настоящему, как долго будет еще терпеть нас Церковь. Ведь это мы заставляем Церковь меняться, мы не уступаем, не сдаемся, но ведь Церковь может в любой момент оттолкнуть нас. Если ее сильно разозлить, держись, только перья полетят! Любой, кто встает на пути этого гигантского отлаженного механизма, должен быть готов к чему угодно.

— Ну а ты? Ты останешься?

— Все зависит от степени давления, не так ли? Начнет тошнить, уходи. Нутром чую, что Элизабет останется. Она верит в изначальную правильность и доброту целей, которые ставит перед собой Церковь. А я?... Я не знаю. Мне не хватает ее обязательности, ее философской убежденности. Я нарушитель спокойствия, маленькая эгоистичная грубиянка, скандалистка, исчадие ада. Но если они позволят мне остаться эдаким маленьким скрипучим винтиком в от-лаженном механизме... что ж, тогда, может, я так и умру монахиней. — И тут вдруг она потянулась через стол, взяла меня за руку и крепко ее сжала, точно заранее утешала в скорби, которая меня ждет. Тут я сказал ей, чтоб ела яйца, иначе остынут, даром, что ли, заплатил почти десять долларов за каждое яйцо. Позже мы расцеловались, и я пошел к себе в контору на Уолл-Стрит.

От нас у курии язва. Мы заставляем Церковь меняться, мы не так уж слабы, можем оказать давление... Но Церковь всегда может нанести ответный удар. Если ее сильно разозлить, держись, только перья полетят! Любой, кто встает на пути этого отлаженного гигантского механизма, должен быть готов к чему угодно...

Я очнулся от сна и воспоминаний о Вэл и Элизабет. Шесть утра, за окном темно и холодно. Дует отовсюду. Я натянул одеяло до самого подбородка. И еще долго лежал в полудреме и видел Вэл, слышал ее голос, доносившийся из прошлого. И это резко вернуло меня в настоящее. Все сходится, подумал я вдруг. Страх, который я слышал в ее голосе, когда она звонила, заставил меня подумать... Нет, все обстояло даже хуже, чем ожидала моя бедняжка сестра.

Неужели все ответы в кожаном портфеле?

Если все это так важно и она боялась, что они — они! — ее преследуют, тогда почему она позволила им заполучить этот самый портфель? Почему не спрятала где-нибудь в надежном месте?

И однако была какая-то логическая непоследовательность в моем анализе поведения Вэл. Она знала, что в опасности. Должна была понимать, что в портфеле ее хранится бомба замедленного действия. Вэл вовсе не была столь наивна. Хорошо знала, в какие игры играют в этом мире. Должно быть, обнаружила, где захоронены трупы... И позволила убийце заполучить портфель?

Могла оставить его в банке, застраховаться в какой-нибудь компании. На случай ее смерти, убийства, пропажи портфеля...

Тут я резко сел в постели. Ну, конечно! Ей нужно было надежное место. Место, куда бы не сунулись плохие ребята.

Я спрыгнул с кровати, дрожа от холода, накинул старый клетчатый халат, пребольно стукнулся большим пальцем ноги об угол бюро, нащупал на стене выключатель.

Игровая комната!

Там пахло пылью и пустотой, шторы наглухо задернуты, обои в нескольких местах отошли. Дверь распахнута настежь — точно портал в мир детских воспоминаний. Мне казалось, я вижу Вэл в коротеньком платьице с завышенной талией и в белых носочках. Сидит в уголке, где держит свои книжки и краски. Я тоже проводил здесь немало времени, возился со своими бейсбольными открытками, самое почетное место среди которых занимала карточка с портретом Джо Димаджио, покрикивал на сестру, говорил, чтоб не лезла, не мешала...

Откуда-то из темноты донесся шорох и писк. Через комнату пронеслась белка, заглянула в пустой камин, затем скрылась среди коробок с игрушками и книжками, в любимом уголке Вэл, между окном и шкафом. Я щелкнул выключателем, над головой вспыхнул свет. Открылось то, что скрывалось в тени: детский педальный автомобиль, скопированный с «Бьюика», пара велосипедов, черная грифельная доска, стопки и коробки с книгами, большой, отделанный медью барабан, появившийся как-то в Рождество. Вэл обожала бить в него, поднимая несусветный шум. Потом нашла ему лучшее применение.

Я пересек комнату, опустился на колени, прямо на пыльный пол, перед барабаном. Здесь явно кто-то побывал до меня. Она наверняка спрятала свои сокровища в старом своем тайнике, где никто не стал бы искать.

Бока барабана были покрыты толстым слоем пыли, а вот одна из панелей с изображением ухмыляющегося клоуна была чисто вытерта. Кончики моих пальцев под панель не пролезали, а потому пришлось использовать совок для песка из детского пляжного набора. Я перевернул чертов барабан, чтоб было удобнее, ковырнул совком, что-то треснуло. Но панель сдвинулась с места.

Я запустил руку в барабан и понял, что надежды мои были беспочвенны.

Там было пусто.

Нет, этого просто быть не может! Вэл была здесь. Она становилась перед барабаном на колени, она оставила смазанные отпечатки пальцев в пыли, на стенках. Она использовала свой старый тайник из детства...

И тут я нашел.

Видно, он выпал из щели, когда я переворачивал барабан. И только теперь я нащупал его внутри. И вынул из барабана.

— Чем это ты тут занимаешься? Практикуешься в игре на барабане?

В дверях стояла сестра Элизабет. На ней была мешковатая пижама в полоску, и еще она терла глаза и зевала во весь рот.

— Просто умираю с голоду, — сказала она. Открыла холодильник и начала перечислять содержимое. — Так. Яйца. Окорок, индейка, паштет, сыр, лук, масло... Одного не хватает для полного счастья — английских булочек. — Я дал ей свой старый халат. Она довершила ансамбль парой толстых шерстяных гольфов Вэл. Оглядела кухню и сняла с крючка сковородку для приготовления омлета. — Ага, еще и яблоки есть. Их можно покрошить, очень вкусно получается. — Она улыбнулась мне. — Наверняка знаешь, что завтрак — самая важная трапеза дня. И нет, я вовсе не ем так каждый день дома. — Она стала разбивать яйца. — Весь фокус в движении запястья. Помнишь Одри Хепберн в «Сабрине»? Так что тебе удалось обнаружить?