Смолкли мои офицеры, и я спросил:

– Чего вы хотите? Чтобы встали мы в Темеху и дрались с ассирами за людей, что живут в этом месте?

Они промолчали, и тогда сказал я снова:

– Нас в десять раз меньше, чем Собак Саргона, а оазис – не укрепленная позиция. Нет там каменных стен и рвов, нет траншей и других укрытий, и ассиры перебьют нас как перепелов. А потом расправятся с теми, кого мы решили защитить… – Я помолчал и добавил: – Вы и сами это знаете.

– Знаем, – подтвердил Хоремджет. – Знаем, но надеемся на тебя, семер. Ты что-нибудь придумаешь.

Что я мог сказать?.. Буркнул лишь:

– Придем в Темеху, посмотрим.

Внезапно ноги мои, погрузившись в прах пустыни, ощутили нечто твердое. Я остановился и подозвал Пауаха, тащившего лопатку.

– Ну-ка, немху, откинь песок!

Лопата заскрежетала по камням. Проверили другое место, третье, четвертое – кое-где под песком была твердая опора, и тянулась она полосой с востока на запад. Люди, не дожидаясь приказов, разбрелись в стороны, стали разгребать песок, даже пленник наш Гимиль-Нинурта ковырял его ногой. Вскоре я увидел, что под слоем песка уложены ровные каменные плиты.

– Дорога, – промолвил Левкипп. – Отличная дорога, клянусь мумией отца!

– У тебя ее нет, – заметил Рени. – Но это в самом деле дорога.

Я принялся расспрашивать Муссавасу, но охотник только мотал головой и разводил руками. Он ничего не знал об этом тракте, который, скорее всего, проложили в недавние годы, а потом, когда нужда отпала, закопали или просто перестали расчищать. Судя по направлению, дорога могла тянуться от берега Хапи к плоскогорью на западе, и была она шире и лучше, чем путь, которым мы шли в Нефер. Я подумал, что разглядеть ее с цеппелина невозможно. И еще подумал: что бы ни возводили в пустыне, где бы ни строили, а без дороги не обойдешься. Инструмент, работники, пища для них, топливо и вода – все это нужно везти не на верблюдах. Пожалуй, мелькнула мысль, если отправиться на запад, мы обнаружим загадочный центр, Дом Власти, который разыскивают ассиры… Может, увидим владыку нашего Джо-Джо или хотя бы его приближенных…

Большого желания взглянуть на них я не испытывал – насмотрелся изваяний и портретов. А потому велел становиться в колонну и шагать в прежнем направлении. Солнце еще не село, и ночной холод нас пока что не тревожил. По словам Муссавасы, до Темеху оставалось десять-двенадцать тысяч шагов – сущий пустяк для людей, пришедших сюда из Восточной пустыни.

Пришли и уйдем?.. Или останемся?.. Эта мысль терзала меня, ибо я понимал: бросив Темеху, мы лишимся чести. Ни трибунал, ни Дом Маат, ни сам Джо-Джо отнять ее не могли, и даже за Пятым порогом каждый из нас умер бы как честный воин. Солдат теряет честь тогда, когда бежит от битвы, спасая собственную жизнь; и если случилось такое, нельзя ему сказать: суди меня, Осирис, праведным судом!.. раствори мне врата своей милости и дай испить воды источника вечности!..

Сверяй дела свои с героями минувшего, подумал я. Что бы сделал Синухет на моем месте?.. Как бы поступил?..

Ответа я не дождался. У князя были свои проблемы.

«Убил я врагов и вошел в дома и хлева их, и наступил ногой на их поля, и взял их оружие и колесницы, их плоды и зерно, и добро их приумножило мои богатства. То, что замыслили они против меня, я сотворил против них, и властитель мой Амуэнши сказал: «Это справедливо». И не было в Верхнем Ретену человека, поднявшего голос против меня.

О той смуте и моих деяниях узнали в финикийских городах, узнали в стране Син и стране Джахи,[51] и докатилась слава моя до Черной Земли. Междоусобица там утихла, не было в живых смутьянов, и Сенусерт, великий фараон – жизнь, здоровье, сила! – правил там по милости Амона. Сказали ему обо мне, и возрадовалось его сердце, и молвил он так: «Сильный муж всюду силен, разумный всюду разумен. Но хорошо ли, что сила его и разум служат чужому владыке? Разве он не сын Та-Кем? Воистину сын из лучших сыновей, ибо не запятнал рук своих кровью соплеменников!»

И сказав это, отправил царь и благой бог послов в страну Иаа. Пришли они ко мне, и развернули свиток с царской печатью, и сообщили, в чем воля фараона, а слова его были такими:

«Ведомо мне, что ты, Синухет, странствовал в чужих землях, убоявшись за честь свою и не желая проливать родственной крови. Хвала Амону, миновали те тяжкие времена! Чего теперь ты страшишься? Маат видит, чист ты предо мной, и нет на тебе вины и не будет, если ты вернешься. Дом твой уцелел, и уцелело имущество, и живы твои слуги, и молят они за тебя богов. Вернись, Синухет! Ведь ты уже не молод, и пора тебе думать о достойном погребении. Разве не хочешь ты упокоиться в родной земле? Разве не хочешь, чтобы тело твое умастили бальзамами и покрыли пеленами из тонкого полотна? Разве не хочешь лечь в саргофаг из кедра, не хочешь, чтобы проводили тебя вельможи, и жрецы, и музыканты, как провожают ближних фараона? Или решил ты умереть в чужой стране, где тело твое накроют козьей шкурой и забросают землей? Вернись, Синухет! Знай, нет радостного дня у человека на чужбине, и горек там мед, а вино не утоляет жажды».

Услышал я эти слова владыки, и силы меня покинули, и упал я на живот, и захватил пальцами прах с земли, и посыпал свою голову. И сказал…»

– К нам гости, чезу, – произнес Хоремджет. Да я и сам уже видел два силуэта на высоких мехари, что приближались к нам с севера. За парой длинноногих дромадеров вихрился песок, они неслись быстро, но почти беззвучно, и чудилось, будто они не бегут, а плывут над землей. Рыжеватая шерсть верблюдов и желтые туники всадников делали их почти незаметными на фоне песка.

– Верблюжья кавалерия, – бросил Хоремджет, словно это нуждалось в уточнении.

– Мать Исида! – Муссаваса недоуменно сморщился. – Прежде их тут не было, мой господин. Надо же, царские ливийцы!

Когда-то, до эры танков и пулеметов, это были элитные войска, и, надо признать, весьма эффективные. Передвигались стремительно, налетали как буря, кололи противника длинными пиками, повергали ниц, топтали и отправляли людей и коней в Страну Заката. Во всяком случае, ни сирийская конница, ни хеттские колесницы, ни даже прославленная ассирская пехота не могли против них устоять, особенно в пустыне или на ровном месте, где не было препятствий для верблюдов. Но в последних войнах их удача закатилась. Нынче броня и свинец сильнее пики и клинка, а тактический расчет важнее храбрости. И потому ливийскую верблюжью кавалерию используют больше на парадах, а еще для разведки и охраны военных объектов.

Мехари встали, задрав слюнявые морды, и один из ливийцев крикнул:

– Кто такие? Отвечай!

Время подумать у меня было. Вряд ли эти всадники знали, где нам пришлось сидеть и по какому случаю.

– Чезу Хенеб-ка. Послан с отрядом для уничтожения ассирского десанта. Иду в Темеху.

– Путь в Темеху закрыт. Воля фараона! – раздалось в ответ.

– Утром мы бились с ассирами, – промолвил я. – Люди устали, нам нужна вода, нужна пища. По нашим следам идут ассиры. Для них воля фараона не указ.

– Путь в Темеху закрыт, – упрямо повторил ливиец. За моей спиной лязгнули затворы, пробурчал ругательство Хайло, но мехари стояли как вкопанные, а всадники бровью не повели, будто не в них целились из десятка стволов. Таковы ливийцы; разбойничья порода, и спеси да отваги в ней с избытком.

– Дозволь мне, семер, – сказал Иапет. – Я с ними потолкую.

Кивнув, я уставился на всадников. Они были рыжими, бледнолицыми, с волосами, заплетенными в косы, – чистокровные дети пустыни, что ложатся спать с кинжалом, а встают с отрезанной головой врага. Этот патруль явно был не единственным – похоже, всадники стерегли оазис день и ночь.

– Ты кто такой, вошь песчаная, чтобы спорить с чезу? – рявкнул тем временем Иапет и перешел на ливийский. Я знаю его плохо, но все же понял, что Иапет проклинает траханых коз, родивших пару ублюдков, чьи мозги не в голове, а в заднице. В словах мой ливиец не стеснялся. Обложив соплеменников от рыжих макушек до верблюжьих копыт, он сообщил, что с ними станет, когда ассиры доберутся до Темеху. Кол и огонь были самыми безобидными из казней.