Наконец мы приходим к согласию, и Юлий Нерон велит Марку Лицинию наполнить чаши. Крысса или Красса – словом, казначея, – с нами уже нет, он отправился считать денарии; их выдадут нам завтрашним утром. Мы пьем, и я говорю:

– Еще одно, достойный прокуратор. Мне нужны гарантии, что я и мои люди не будем воевать с Та-Кем. Это условие нужно включить во все контракты.

Челюсть у прокуратора отвисает. Он хмыкает, морщит лоб и наконец бормочет:

– Вообще-то, мой дорогой Хенеб-ка, солдаты цезаря идут туда, куда приказывает цезарь. Procul dubio.[60] Исключений в этом вопросе не бывает.

– Все бывает, – отвечаю я и прикладываюсь к чаше.

– Зачем тебе это, Хенеб-ка? – Марк Лициний смотрит на меня с недоумением. – Твой фараон тебя унизил… всех вас унизил, в душу плюнул, можно сказать… Отблагодарил за подвиги и пролитую кровь! Разве сердце твое не жаждет мщения? Разве дрогнет рука, втыкая клинок в горло фараона?

– О фараоне речи нет. Я говорил про Та-Кем.

– Но это же одно и то же! Фараон есть Та-Кем, Та-Кем есть фараон… Так было у вас от века!

– Времена меняются, Марк Лициний, – говорю я. – Меняются!

Юлий Нерон теребит губу.

– Ты настаиваешь на своем условии, Хенеб-ка?

– Да, семер.

– Я не могу ничего обещать, ибо не имею полномочий для таких решений. Свяжусь с генералом Помпеем, нашим командующим на Сицилии… Он, если нужно, запросит цезаря и сенат.

Я киваю.

– Подождем. Ушебти сокращает время переговоров.

– Ушебти? Ах да, вы называете так связь по радиолучу… Да, сокращает, но у сенаторов свои понятия о том, что такое быстро, и что – медленно. Впрочем, Помпей имеет выход прямо на цезаря…

Генерал Помпей Кассий Нерва, римский наместник Сицилии, мой будущий командир… В начале трапезы прокуратор сказал, что нас отправят именно к нему. Не только нас, еще три сотни завербованных, ядро моего легиона. Все они сыны Та-Кем, и все бежали оттуда, от милостивого нашего владыки… Покарай его Сохмет! Пошли ему проказу, и пусть он сдохнет столько раз, сколько выстроил себе убежищ!

Я прощаюсь с прокуратором и трибуном. Несмотря на споры, расстаемся мы друзьями: они призывают милость Юпитера на мою голову, а я желаю, чтоб им улыбнулся Амон. Затем выхожу из дома Юлия Нерона, пересекаю преторий и сворачиваю к казарме, второй от святилища. Это длинное двухэтажное здание из обожженного кирпича, и в нем воплотилась страсть римлян к строгому порядку. На первом этаже – помещения нижних чинов, санблок и трапезная, на втором – комнаты офицеров, канцелярия, штаб, арсенал и склад амуниции. В солдатских спальнях топчаны, в каждой – сто, ровно на центурию, а в офицерских – кровати, ширина которых соответствует уставу: у трибунов – два локтя, у легата – три. Кроме того, имеются ванны и отдельные клозеты. Рядом с моим помещением – штабная комната: стол на двадцать персон, жесткие сиденья для трибунов, а для меня – кресло с набитой конским волосом подушкой. На спинке кресла – грозный орел, а выше, на стене – портрет цезаря. Цезарь изображен в гражданском, но вид у него бравый; сразу видно, настоящий вояка.

Взойдя по лестнице, я открываю штабную дверь и подмигиваю нашему работодателю. Цезарь хмуро глядит на меня – ему, похоже, не до шуток.

Офицеры встают. Все здесь – Хоремджет и Левкипп, Пианхи и Рени, Тутанхамон, Мерира и еще двое, из тех трех сотен беглецов, что добавились к нашему отряду. Время уже позднее, но они меня ждут.

Я киваю им и сажусь в кресло.

– Чезу дозволит спросить? – молвит Ахи, один из новичков.

– Теперь я не чезу, а легат, – сообщаю я. – Спрашивай, Ахи.

– Когда мы отбываем? И куда, мой командир?

– На Сицилию, в войско славного Помпея Кассия, где формируется Первый Египетский легион. Там примем присягу. О дне отправки сообщат дополнительно. Пока отдыхайте. Завтра выдадут денарии.

За столом оживленный гул. Хорошая новость! Мы в Цезарии вторые сутки, а другие египтяне – так нас здесь называют – сидят в крепости кто половину месяца, кто месяц, а кто и два. Содержание им положили денарий в десять дней, а на такие деньги не разгуляешься. Но вот явился славный чезу Хенеб-ка, принял команду над беглецами, и сразу все решилось. Амон видит, уважают Хенеб-ка в Цезарии!

– В гавани трирема крейсерского класса, – говорит Пианхи. – Мы поплывем на ней, семер?

– Вряд ли. Не рискнут римляне нас вывозить на своем военном судне.

– Почему? – Это уже Мерира.

– Политика, – объясняю я, – высокая политика! У цезаря договор с фараоном о невмешательстве в дела держав, коими им посчастливилось править. Та-Кем сражается, изнемогая в жестокой борьбе, а тут римляне вербуют дезертиров и преступников и везут их на своей триреме… Узнает кто, донесет, нехорошо получится!

– Не убежит от нас Сицилия, – замечает Левкипп.

Я согласно киваю.

– Есть еще вопросы? Нет? Тогда можете расходиться. Хоремджет, останься.

Он застывает около двери. Его лицо – сосуд скорби. Не нравится ему в этом городе, не нравятся казарма и спальня с отдельным клозетом, не нравятся порядки римлян, и даже их денарии не вдохновляют.

– Хоремджет, – говорю, – мне обещаны деньги за каждого воина, что пришел со мной. Сумма крупная, почти пять тысяч денариев. Тысячу я оставлю себе, остальное ты раздашь солдатам. Поровну.

– Слушаюсь, легат.

– Офицеров тоже не забудь.

– Да, мой командир.

– Ты чем-то недоволен, Хоремджет?

– Недовольство воину не подобает. Я лишь хочу спросить… – Его щека дергается. – Что слышно в Мемфисе? Что происходит на фронтах? Римляне тебе об этом говорили?

– Нет. Обсуждались вопросы финансового свойства. Но у меня есть ушебти, и я собираюсь послушать ночную станцию Мемфиса.

Мы идем в мою комнату, и я включаю аппарат. Новости плохие. Можно сказать, совсем отвратительные: Дамаск пал, ассиры прорвали фронт на Синайской дуге. Они уже в Дельте и с боями продвигаются к Мемфису.

Ночью мне снова привиделась Аснат. Или не Аснат то была, а Бенре-мут, о которой я думал вечером? Или другая Аснат, та, что из Темеху? Не знаю, не знаю… Сон мой был неотчетлив, лицо и фигуру женщины скрывал туман, и походила она как бы сразу на всех дочерей Та-Кем: стройная, с тонкой талией и пышными темными волосами. Ничего она мне не сказала в этот раз, лишь стояла с поднятыми к небу руками, и я понимал, что молится она за меня, и за тех, кто пришел со мной, и за тех беглецов, что отданы в мою команду. За нас возносила она молитвы, за покидающих отчий край в годину бедствий, и не держала за это ни зла, ни обид. Так провожает мужа жена, когда уходит он, спасаясь от пытки и темницы, так провожает сына мать, когда бежит он от неминуемой погибели… Провожает без слез, без упреков, без жалоб.

А вслед за ней явился мне князь Синухет, но был он теперь не мужем в зрелых годах, а старцем. Волосы его поредели, кожа поблекла, стан согнулся, сияние глаз угасло, губы сделались сухими, как на черепе мумии. И понял я, что повесть его жизни близится к концу.

«Вот отправился я в дорогу с посланцами владыки моего, и шли мы к великим финикийским городам, что стоят у моря Уадж-ур, а затем вдоль побережья в страну Син, а затем повернули к дельте Хапи, к Нижним Землям благословенного Та-Кем. Увидел я Реку, и возликовало мое сердце, увидел храмы, и вознес богам молитву, увидел поля с зелеными ростками, и деревья в цвету, и виноградники, и усталость меня покинула. Вдохнул я воздух родины и сказал: «О Амон! Нет краше земли твоей! Счастье почитать тебя, счастье жить на этих берегах и счастье уйти отсюда в Страну Запада!»

По Реке мы плыли на судне с тридцатью гребцами, и причалило судно у дворца фараона, светлого Гора, и господин мой Сенусерт, коего помнил я еще царевичем, вышел ко мне и позволил припасть к его стопам. А после обнял он меня и произнес: «Ты прибыл, Синухет, ты прибыл! Ты услышал мой зов! Да будешь ты награжден и возвеличен!»