И сделалось по сему. Вернул повелитель мои владения, и все в них было целым – и дом мой, и сады, и поля, и стада, и люди мои, хоть немногие из них помнили меня и знали, кто их князь и господин. И приумножил царь мои богатства, дал во владение многие земли и, призвав зодчих, повелел устроить мне усыпальницу, достойную князя и вельможи. И рука царя не скудела, и всякий день видел я улыбку на лице его. Воистину был я награжден и возвеличен!
Но в том ли радость? В том ли, что царь милостив к слуге своему, с которым некогда делил тяготы битв и походов?.. И, думая об этом, я повторял снова и снова: даже фараон не вечен и преходящи его милости, а Та-Кем, прекрасный мой Та-Кем, стоял, стоит и будет стоять. Будет стоять, пока не иссякли любовь и доблесть в сердцах его сыновей».
Утром в канцелярию притащили сундуки с серебром – четыре больших с солдатским жалованьем и один поменьше, где звенели мои денарии. Я отсчитал тысячу, ссыпал монеты в мешок и удалился в свои покои. Все утро за дверью слышался топот и перезвон серебра, а я сидел и разбирался с типовым контрактом, писанным на зубодробительной латыни. Контракт передали вместе с деньгами – для предварительного изучения и уточнения. Всем нам полагалось его подписать, но не сейчас, а на Сицилии, перед торжественной присягой цезарю. Деньги, однако, выдали немедля. К деньгам и финансовым обязательствам римляне относятся куда уважительней, чем к долгу перед страной, почитанию богов и прочим добродетелям. Virtus post nummos![61]
Кроме приятных вещей, касавшихся платы и выходных пособий, имелся в контракте раздел «Culpa et poena»,[62] и было в нем сказано вот что: за пьянство и драки – порка кнутом, за воровство – позорная смерть на виселице, за дезертирство, трусость в бою и неподчинение приказам – расстрел. Грабеж допускался, но только по разрешению вышестоящих чинов; доля цезаря – тридцать три процента, а кара за сокрытие добычи – опять же петля. Воистину римский закон был строг, но справедлив! Воинам не возбранялось мочиться где угодно, хоть на могильные плиты древних консулов и императоров. Во всяком случае, такого запрета я не нашел.
С контрактом пришлось разбираться до самой вечерней трапезы. Закончив с делами и убедившись, что деньги розданы, я вызвал к себе Тутанхамона и Иапета. Они явились, когда в небе уже сияла полная луна. Иапет был слегка навеселе, жрец, как всегда, – сдержан и серьезен.
– Ты, Тутанхамон, не поплывешь на Сицилию, – сказал я. – Это не приказ, а просьба.
Мне показалось, что лекарь с облегчением вздохнул.
– Слушаю, чезу, – я ведь могу называть тебя так?
– Конечно. – Я сделал паузу, обдумывая то, что собирался ему сказать. Потом вытащил увесистый мешочек с тысячей денариев и положил его на колени Тутанхамона. – Вот деньги. Половину возьми себе, а другую передай женщине из оазиса Мешвеш. Бенре-мут ее имя, и у нее ребенок от меня. Дочь.
– Дочь! Исида и Хатор щедро тебя наградили, – промолвил лекарь.
– Нет награды без обязательств, – сказал я. – Женщина и ребенок мне дороги. Не хочу, чтобы они голодали.
– Этого не будет, семер. Клянусь судом Осириса, я все исполню! А после… Страна наша огромна, и затеряться в ней легко. Я не воин, я лекарь, а лекарь нужен всюду.
Я встал перед ним на колени, склонил голову и коснулся пола лицом.
– Что ты делаешь, чезу! Что ты делаешь!..
– Целую прах под твоими ногами. Долг мой перед тобою вечен. Скажи, чем я могу отплатить?
Он поднял меня и заставил сесть в кресло. Потом проворчал:
– Чем отплатить? Останься в живых, чезу Хенеб-ка! Останься в живых и вернись когда-нибудь к своей женщине и своему ребенку. Сделай это, и я, очутившись перед судьями Осириса, скажу им: вот старый жрец Тутанхамон, ковырявшийся в животах и отрезавший конечности, но кроме таких кровавых дел есть за ним и нечто доброе: вернул он мужа жене и отца – дочери.
– В словах твоих – мед мудрости и терпкое вино надежды, – ответил я старинной поговоркой и повернулся к Иапету. – Ты, мой товарищ, хочешь остаться в Та-Кем?
– Нет, чезу. Я хочу идти по твоим следам и слушать твой зов. Твой дом – мой дом.
– Разве дом ливийца – не пустыня?
– Ливиец не сидит на месте и носит дом с собой. Ты мой дом, и семер Хоремджет, и Нахт с Давидом, и даже этот толстый бегемот Хайло. У меня нет другого дома и нет другого племени. – Он помолчал и вдруг ухмыльнулся: – Понимаю, чего ты хочешь, чезу. Лекарь стар, а дорога в пустыне тяжела… надо вьючить верблюдов, надо поить их и кормить, надо идти верным путем и отбиваться от шакалов… от всякой твари, четвероногой и двуногой… Лекарю нужен спутник, но это не я. С ним пойдет Шилкани. Верный человек!
– Он согласится?
Ухмылка Иапета стала еще шире.
– Как-нибудь я его уговорю. Уж ты поверь мне, чезу!
– Амон ему воздаст и вам тоже, – сказал я. – Теперь идите. Пусть Шилкани купит хороших верблюдов – таких, чтобы ему захотелось оставить их себе.
Тутанхамон и Шилкани уехали на следующий день. Я распрощался с ними второпях, был занят – нам выдавали боевое снаряжение. Круглые каски с назатыльником, темно-зеленые френчи, наплечники из бычьей кожи, высокие, до колена, сапоги… Было непривычно видеть знакомые лица в шлемах с римским орлом, который повторялся всюду: на пряжках, пуговицах, ножнах клинков. Вместо наших «саргонов» и «сенебов» мы получили ручные пулеметы марки «Гай Калигула», вместо походных мешков – плоские ранцы, вместо пшена, муки и фиников – что-то странное, запаянное в жесть и не имевшее ни запаха, ни вкуса. Этот полевой рацион нужно было вскрывать ножом и есть особой штукой с четырьмя зубцами. К нему прилагалась фляга со спиртным – не пиво, не вино, а желтоватое зелье, такое крепкое, что лишь Хайло осилил кружку. Еще нам дали подсумки с обоймами, лопаты и кирки, топоры и пилы, дальнозоркие трубы и сейф для казны легата и штабных документов. Постепенно, день за днем, мы обрастали имуществом и превращались в то, чем нас желали видеть: в первую когорту Первого Египетского легиона. Радовало это немногих. Собственно, никого.
Оружейным складом заведовал старый центурион-ветеран Луций Сервилий Гальба, длиннорукий, колченогий, заросший черной шерстью. Левкипп обмолвился, что он походит на Гефеста, бога кузнецов, которого римляне зовут Вулканом. Луций Сервилий был нравом суров, но на меня посматривал с уважением, понимая, что вышел я, как и сам он, из плебеев и заслужил свои чины не знатностью, а кровью. Часть хранилищ в его арсенале была под тремя замками, но он меня и в них привел – думаю, хотелось старику похвастать мощью римского оружия.
Там стояли синие бочки с ядовитым газом, и на днище каждой был закреплен подрывной механизм. Их было, наверное, сотня, но большая часть помещения пустовала – остались только ниши в стенах да следы на пыльном полу. Товар ушел – и, вероятно, давно, еще в минувшие Разливы… В другой камере тоже нашлось нечто знакомое – трубы и снаряды длиною в два локтя. Метательный комплекс «Ромул», новое оружие пехоты, пояснил Луций Сервилий и добавил: пушки в сравнении с ним, что камешки против гранаты.
Я глядел на эти смертоносные орудия и думал: если двое дерутся дубинами, всегда найдется третий и подсунет им мечи – само собой, за хорошую цену. И будут два недоумка не в синяках, а в кровавых ранах, а то и вовсе без голов…
«Где это делают?» – спросил я Луция Сервилия, кивнув на трубы, и он ответил, что на военном заводе в Помпеях, близ Неаполя. Тут что-то случилось со мной, то ли гнев накатил, то ли кровь ударила в виски – только увидел я мертвого Пиопи и других солдат, погибших в Ифорасе, и произнес на языке Та-Кем, непонятном Луцию: гореть бы этим Помпеям в пламени Сета!
Так, в трудах, заботах и воспоминаниях, проходили мои дни, но было их немного, всего лишь четыре. На пятый день в гавани Цезарии пришвартовался большой сухогруз, перевозивший зерно в западные римские провинции. Корабль с огромными трюмами плавал под флагом нейтрального Иси, или Кипра, как назывался этот остров у греков и римлян. Смуглые мореходы толпились на палубе, снимали крышки с трюмных люков, но груз принимать не спешили. Капитан, осанистый мужчина с черной бородкой, сошел на берег и направился к воротам крепости. Я следил за ним с обращенной к гавани стены.
