В избе было пасмурно, пахло сырым угаром от печи, на столе стояли кувшины, посуда, пол был усыпан рыбьими костями.

– Садись сюда, – сказал Федот, сметая со стола рукавом гору объедков. – Говори, как ты?

– Сказать, где был? – Максим помрачнел. – Был на Теше, Любаши больше нет.

– Я тебя понимаю, но моё участие твоё горе не облегчит, оно, со временем, само отболит и развеется. Хочешь, зелена вина налью атаманскую чару?

– А ты сам?

– Разин со всего войска клятву взял не пить хмельного, пока не будем в Синбирске. А ты вроде в стороне, тебе можно. Я с Ильина дня тверёзым хожу.

Максим смотрел на Федота с удивлением, может, он пошутить над ним удумал, но тот смотрел строго.

– Что о Разине слышно? – спросил Максим. – Он в Астрахани был?

– Зря, брат, ты с ним не пошёл, – сказал Федот. – Город и дня супротив нас не устоял, стрельцы к нам поначалу через прясла начали перемётываться, а вскоре и вовсе ворота распахнули. Одни персы сели было в осаду в своих дворах, стреляли сначала пулями, а потом золотыми… Что кривишься, думаешь, вру?

– Я ж тебя знаю, Федот, – улыбнулся Максим.

Промзинской атаман достал из-за пазухи кошелёк и вынул из него золотой.

– Вот гляди! Этим золотым я получил прямо в лоб, – он откинул волосы, рана зажила, но была хорошо заметна. Федот взял золотой и приложил его к ней, вышло точно по месту.

– Упал я без памяти, очнулся оттого, что кто-то на меня воду льёт. Гляжу – сам Степан Тимофеевич стоит надо мной и смеётся. Добро, говорит, что тебе золотой плашмя в лоб угодил, а то не быть бы тебе живу. Бери его на счастье и храни до конца дней своих, он тебя ещё выручит.

– Вот ты и нашёл своё счастье, Федот.

– Стало быть, нашёл. Прав Степан Тимофеевич, казачье счастье – конь да воля и когда за пазухой золотые побрякивают. Что, не так?

– Не мало ли будет? – сказал Максим.

– Это кому как. А ты куда идёшь, что ищешь?

– Сам того не ведаю.

– Тогда иди со мной, – сказал Федот. – Мне отсель в Карсун надо, за одним и к Власу заглянем по пути, поглядим, как он там крестьянствует, цела ли землянка.

– Кого же здесь оставишь?

– Это я сейчас решу, – усмехнулся Федот. – Сысой! Поди в избу!

Дверь распахнулась, и на пороге встал детинушка.

– Скольких мы с тобой поверстали?

– Полтора десятка. Остальные мужики ещё в затылках чешутся.

– Этих людей тебе хватит. Оставляю тебя, Сысой, на Промзином Городище атаманом в полной силе и власти. Грамотка Разина у тебя есть, ей и следуй в своих делах: казни помещиков, раздуванивай их пожитки. Посчитай, сколько у тебя дворов, и с каждого возьми по человеку и коню. Отправляй их в Синбирск к Степану Тимофеевичу. Тех, кто вздумает упираться, казни и милуй по своей воле. Всё понял?

– Как не понять? Власть моя, кого хочу, того казню и милую, – сказал Сысой, уставившись мимо Федота пустыми зенками.

– Не твоя власть, а казацкая, – наставительно произнёс Федот. – Кликни Кондратку и скажи, чтоб люди не расходились.

– Ты что, Федот, Промзино Городище один взял? – удивился Максим.

– Зачем один, с Кондраткой. Как дошли мы из Астрахани до Царицына, Васька Ус, по слову Степана Тимофеевича, кликнул из войска тех, кто не побоится с прелестными грамотками пойти в верховые уезды. Я первым прибежал, за мной и другие охотники. Кондратка со мной пошёл. Мы оба два уже во многих местах побывали. Крестьянишки как услышат разинское слово про волю, так им всё нипочём, хватают помещиков, приказчиков и до вески не доводят, рвут на части. Олютел народ от боярской неправды.

В избу вошёл молодой казак, вопрошающе глянул на Максима.

– Это свой человек, – сказал Федот. – Его Разин знает. Увязал вьюки?

– Всё готово.

– Тогда пора в путь.

Они вышли из избы. Перед крыльцом толпились мужики, многие из них были с вилами и дубинами. Федот приосанился и, положив руку на рукоять сабли, выступил вперёд.

– Вот вам, братцы, атаман, все его знают, Сысой Матвеевич! – сказал он. – Живите по казацким законам, решайте всем миром о своих крестьянских трудах. По слову Разина, вам дозволяется, если Сысой начнёт дурно творить, лишить его атаманства и взять всем миром к ответу. Помни про это, Сысой, и не заносись! Кланяюсь всем за хлеб-соль. А мне надо ещё по Карсунской черте пройти, разбудить деревеньки, что дремлют, вольным словом Разина.

Переведенец Влас заворочался на лавке в своём земляном жилище с первыми коровьими взмыкиваниями. Протянул руку и сожалеющее вздохнул: жёнка опять встала до света и ушла к корове, та повредила ногу, потерять кормилицу для семьи стало бы большим горем. Влас опустил ноги на глиняный пол, с легким покрякиванием встал и трижды перекрестился на правый угол, где, невидимая в темноте жилища, находилась икона Божьей Матери. У двери нагнулся и вышел из землянки. Ночи стали росными, и горячие со сна ноги ожгло зябкой влагой. По привычке Влас посмотрел на солнце, чтобы угадать, какая будет погода, сегодня ему нужно было вёдро. Светило только-только взрезало дальний край земли, небо было чистым, листья на нескольких березках, росших близ двора, не колебались, всё это обещало пригожий для крестьянских трудов день.

Влас подошёл к телеге, где на соломе под овчинами спали его сыновья – Клим и Андрюшка, чуть потолкал их, парни зашевелились, стали нехотя продирать зенки.

– Сёдни поедете одной телегой, – сказал Влас. – Прошка со мной будет.

Главной заботой хозяина было построить до холодов избу. Влас помыслил и решил ставить её впритык к землянке, в ней можно было держать зимой приплод от коровы и ярок, да и в самой избе от такого соседства жильцам теплее. Пока сруб вывели на дюжину венцов, березовые брёвна были тонковаты, доброго леса близко не имелось, парням приходилось искать прогонистые деревья, чтобы из них можно было сделать сруб.

– Прошка! – сказал Влас, ткнув ногой в бок захребетника, который спал на соломе рядом с землянкой. – Сёдни пойдёшь со мной на пашню. Вставай, умой рыло!

Подошла жена с подойником в руке. Влас заглянул в него и нахмурился, корова и впрямь занедужила, молока совсем на донце.

– Как Зорька?

– Боюсь, совсем расхворалась, – сказала жена. – Смотрит на меня по-человечьи и плачет. Что делать, Влас, если падёт Зорька? Пропадём совсем.

Влас не ответил и пошёл на край двора, где у него находились заступы, ломы, бороны, косы и самое главное пахотное орудие – сработанная ещё его отцом соха, которую он первой положил на телегу, когда отъезжал из отчей деревни. «Как-то возьмёт она вековой дёрн? – подумал Влас. – Здесь ещё никто не пахивал».

Подошёл Прошка и встал рядом с хозяином.

– Запрягай Воронка, – велел Влас. – На телегу возьми соху, мотыгу и топор.

– Зачем топор, мы не в лес идём.

– Дурень! – рассердился Влас. – В лес ли, в поле идём, а мужику без топора нельзя.

– Я не про это говорю, – равнодушно сказал Прошка. – В брюхе пусто, вот беда.

– У тебя, парень, не брюхо, а яма, что в неё ни брось, всё проваливается, – усмехнулся Влас.

Сыновья были у своей телеги. Клим запрягал лошадь, Андрюшка бруском камня вострил затупившийся топор.

– Много на телегу не наваливайте, – сказал Влас. – Из леса пеши идите, на взгорок воз подталкивайте плечом, надсадите кобылу, как жить будем?

Сыновья промолчали, отец учил их, и возражать не полагалось, он был в доме всему голова.

– Марья! – крикнул Влас, выезжая со двора. – Как сваришь щи, пусть Васька принесёт на пашню.

Поле для пашни Влас присмотрел, как только приехал на новое место, невдалеке от своей избы. Какое-то время к нему приглядывался: после обильного дождя ходил смотреть, нет на нём где-нибудь болотины, взяв острый кол, пробовал, не слишком ли тверда земля, нет ли сразу под дёрном глины. Всем приглянулось ему поле, особенно тем, что на нём не было когтистого бурьяна, его покрывала мягкая трава и полевые цветы, которые, несмотря на близкую осень, продолжали радовать взгляд. И вид открывался просторный на Барыш, чернолесье в заречье.