– Зачем ты это сотворил? – грозно вопросил Разин.

– Поспорил с Федькой на алтын. Он говорит, промахнёшся, я говорю, что попаду. Вот я и попал.

– Значит, цена твоей жизни всего алтын, – задумчиво сказал Разин. – Убери его, Бумба, чтоб никто не видел.

Калмык вырвал из рук казака пищаль и отбросил в сторону, затем схватил парня поперёк туловища и понёс наверх башни. Скоро оттуда между двух амбаров упало человеческое тело. Но на это никто не оглянулся: Корень, устав ждать атамана, махнул пушкарям рукой, пушка стрелила, и через одно человеческое дыхание около двадцати тысяч человек разом вскричали изо всей мочи и пошли на приступ рубленого города. Им в ответ тревожно зазвонили все колокола синбирских церквей, оба больших государевых колокола на проездных воротах, колокола поменьше во всех башнях синбирского кремля. Воевода Милославский, хрипло дыша от тяжести ратной сбруи, взбежал на верхний ярус Крымской башни и обозрел прясла крепости. Все они были заполнены ратными людьми. Солдаты, стрельцы, боярские ратные люди держали на изготовку пищали, все башни слегка подымливали, там на углях лежали раскалённые прутки, чтобы без промедления выстрелить из пушек.

И вот на рубленый город с трёх сторон, держа перед собой для защиты от пуль мосты, побежали передние ряды разинского войска. Прясла враз окутались дымом, раздался оглушающий грохот, начали стрелять из пищалей солдаты и стрельцы и вразнобой ударили пушки. Мосты, сделанные из тонких брёвен, защищали наступавших от пуль, но там, где в них попадали ядра, все гибли разом. Через малое время мосты были переброшены через рвы, и на них набежали люди с лестницами и горящим смольём, многие успели преодолеть препятствие, но солдаты и стрельцы уже успели зарядить пищали и в четыре тысячи стволов ударили по наступающим. И многие из мордвы и чувашей погибли, но подоспели казаки и стали палить по верхушкам прясел, и теперь уже солдатам и стрельцам пришлось прятать головы, а некоторые были убиты насмерть.

– Бей, Бумба, по пушкам! – крикнул Разин. – Они вот-вот снова стрелят!

Лучники начали бить по бойницам стрелами в пушкарей, и на Крымской стороне выстрелила всего одна пушка, на других сторонах они были невредимы.

Казаки сделали ещё один залп по верхушкам прясел и бросились вслед за мордвой на лестницы. Передние уже оседлали прясла, но солдаты взялись за гранаты и свои короткие сабли. Гранаты, взрываясь на земле, обрушивали лестницы, люди стали сыпаться с прясел, а тех разинцев, что удержались наверху, солдаты вырезали всех до одного и побросали вниз.

Неудача приступа на Крымской стороне стало явью, и Разин поспешил на Свияжскую сторону. Там он застал полный разгром. Сотни людей были убиты, а бежавшие стояли далеко за рвом, куда не долетали ядра и пули.

К атаману начали съезжаться есаулы. Все они были уязвлены поражением и не смотрели друг другу в глаза.

– Укорять мне вас не в чем, – сказал Разин. – Но все побежали к пряслам, а многие про смольё забыли. Город будем брать ночью одними казаками!

С наугольной башни на атамана и его есаулов поглядывал Милославский, он прямо-таки топорщился от распиравшей его гордости, что дал укорот знаменитому вору, не в пример Барятинскому, который от него бежал. Рядом с воеводой стоял солдатский полковник Зотов и беспокойно глядел в поле.

– Похоже, воевода, на Синбирск надвигается новая туча, – сказал он, указывая на огромную толпу мужиков, которые приближались к крепости со стороны Засвияжья.

– Не бери это в разум, Глеб Иванович, – снисходительно молвил Милославский. – Главное, мы удивили воровскую головку бунтовщиков. Готов с тобой биться об заклад, что не позднее завтрашнего утра вор с дружками пометается в струги и побежит на Низ.

– Вряд ли, – недоверчиво хмыкнул полковник. – Разин будет стоять вокруг Синбирска, пока его не сожжёт. Он ведает, что ему отсюда одна дорога – на плаху. Надо ждать нового приступа.

Дьяк Ермолаев стоял на крыльце съезжей избы с бумажным листом.

– Что там у тебя? – спросил воевода, расстегивая пряжку панцирного доспеха. – Помоги, Ларион!

Дьяк зажал бумажный лист в зубах и двумя руками снял броню с Милославского.

– Уф! – выдохнул воевода. – Петька, принеси кваску!

Денщик побежал в подклеть, держа в руке ковш.

– Сколько всех насчитал? – сказал воевода.

– Тридцать девять убито и двести семь ранено, – доложил Ермолаев.

– Худо, что много раненых, – вздохнул воевода. – С убитыми проще, зарыл, и всё, а с этими надо нянчиться. Где их разместили?

– Солдат и стрельцов в их же избах, двадцать шесть начальных людей отдали Твёрдышеву.

– Обойди, Ларион, увеченных, – сказал Милославский, принимая от денщика ковш с квасом. – А я вечером по ним пройдусь.

Воевода прошёл в свою комнату, где на столе уже стоял обед. У Милославского с утра во рту не было даже маковой росинки, и он принялся хлебать уху, затем взялся за пироги с капустой, запивая сухомятку квасом.

Дверь в спальню приотворилась, и оттуда вышла Настя. Воевода глянул на неё и чуть не подавился пирогом: воеводская забава была одета в платье из чёрной крашенины, на голове повязан чёрный платок.

– Куда это ты наладилась? – спросил Милославский.

– Ухожу обхаживать раненых, – сказала Настя. – Надо же их поить, кормить, убирать из-под них, а Потаповна уже немощна, и одной ей не справиться.

– Что ещё за Потаповна? – подозрительно глянул на девку воевода.

– Степана Ерофеевича ключница.

– Твёрдышева? – с грозной хрипотцой в голосе выдохнул воевода.

– Его молочная мамка. А что? – вызывающе сказала Настя.

– А то! – взревел Милославский и крикнул денщика: – Петька! Запри эту дуру в чулан! Я с ней позже потолкую.

Степана Разина неудача первого приступа ничуть не смутила, а пробудила в нём жажду к мщению непокорным синбирянам и великую гордыню. «Добро же вам ставить мне препоны, – говорил он сам себе, меряя шагами нижний ярус острожной башни, одновременно обращаясь к соловецким старцам, Горинычу и воеводе Милославскому. – Вам ещё неведома моя сила, ни тебе, дряхлый водяной обманщик, ни тебе, вислопузый князёк, ни вам, соловецкие затворники! Похочу и вздыблю на вас всю Русскую землю, и мужики затопчут вас так, что и мокрого места не останется! Теперь я знаю, что, кроме смерти, и у меня ничего нет, так-то вольнее доживать суженый мне срок и не ждать попусту чужих милостей!»

Разгорячив свою душу ярыми словами, Разин кликнул к себе есаула Корня, и они поехали вокруг крепости выглядывать, где способнее этой ночью ударить по Синбирску. Остановились возле Свияжской стороны.

– Хотя Синбирск не оказал нам гостеприимства, но в передней у него мы наследить успели, – сказал Разин. – Рвы мостами накрыли, лестницы к стенам натаскали. Теперь всё это надо сберечь до темноты. Вели поставить здесь добрых пищальников, чтобы они не дали синбирянам разметать наше добро. На приступ пойдём здесь.

– Кого на город напустить хочешь? – спросил Корень.

– Надо выкликать охотников, – сказал атаман. – Как мыслишь, найдутся такие?

– Мои казаки все пойдут.

– Пяти сотен будет довольно. Я не стану брать город с боя. Я его спалю. А для такого дела и этих людей достанет.

– Мёртвых бы надо прибрать, – сказал Корень. – Живые на них смотрят и начинают тосковать о своей судьбе.

– Так тебя Милославский и пустит за ров! Тотчас начнёт палить из всех пищалей и пушек. Ему, ворону, вид мертвечины люб! Но ты ночью за своими казаками пусти мужиков, пусть приберутся.

Разина и Корня заметили с прясла синбиряне. Стрелецкий голова Бухвостов схватился за пищаль стоявшего с ним рядом десятника.

– Она у тебя заряжена? Давай! И вы, стрельцы, не мешкайте, бейте по тем всадникам, один из них точно вор Стенька Разин!

Атаман и есаул поворачивали коней, чтобы ехать к острогу, когда с прясла грянул недружный залп десятка пищалей. Тупые кусаные пули, как шмели, прожужжали мимо всадников, Стенька оглянулся и погрозил кулаком стрельцам, которые высунулись из-за прясла, ожидая, что кто-нибудь рухнет на землю.