– Кто таков? – вопросил, недовольно взирая на рейтара, воевода Милославский.

– Рейтарского полку Чубарова капитан Зверев!

– Стало быть, и окольничий Барятинский близко?

– Князь с рейтарами двух полков на подходе к Синбирску! Он просит тебя, воевода, определить ему места полковых станов.

– Глеб Иванович, – сказал Милославский подбежавшему к нему на зов полковнику. – Поставь рейтар за Крымскими воротами, между посадом и городом.

«Ужо будет тебе, вор Степан Тимофеевич, горячая встреча! – мысленно молвил воевода, глядя вслед Звереву. – Государевы рейтары – не астраханские стрельцы-перемётчики, они мигом посрывают башки с тебя и твоих казаков!»

В надвратной башне на Крымской стороне пробил последний час дня государев набатный колокол. Быстро темнело, от Свияги стал доноситься шум, и Милославский довольно улыбался: явился Барятинский со своими рейтарами. Первым порывом воеводы было сесть на коня и ехать к окольничему, но, поразмыслив, он себя осадил: негоже идти первым, он сегодня по месту воеводы пограничного града главнее полкового воеводы, а по роду Милославские выше Барятинских.

– Освети крыльцо! – велел воевода Петьке.

Денщик зажёг смольё и вставил палку в расщеп вкопанного возле избы двухаршинного столба. Высветилась часть крыльца, пыльная земля возле него, тьма вокруг огня стала гуще и непрогляднее. Через несколько времени из неё вынырнул полковник Зотов.

– Как, Глеб Иванович, встретил князя? – сказал, шагнув ему навстречу, воевода.

– Встают станом, где указано, только мало рейтар, и те невеселы.

– А что Барятинский?

– Я звал его к тебе, Иван Богданович, – сказал полковник и умолк.

– Правильно, что звал, и где он?

– Лучше бы я смолчал, – сдержанно молвил полковник. – Он такое сказал…

– Что сказал? – стал возбуждаться воевода.

– Я, говорит, на войне живу с войском и по гостям не хаживаю.

– Так и сказал? – вспыхнул Милославский.

– Зря я его позвал, тебя не спросясь. Прости, Иван Богданович, мою дурью голову.

Вне себя от обиды, Милославский, громко хлопнув дверью, вбежал в горницу и наткнулся на поломойку, которая, с мокрой тряпкой в руках, пятилась задом к порогу. Жёнка испуганно вскрикнула и, опрокинув ведро, пролила грязную воду.

– Ты ещё здесь, чёртова баба! – зло вскричал воевода. – Петька! Выкини её вон и подотри пол!

Обошёл лужу на полу, сел в кресло и закрыл глаза. Денщик плюхал мокрой тряпкой по полу, сцеживал воду в ведро, в оконце заглядывал острый, как воровской нож, край ущербной луны.

– Петрушка, – тихо молвил Милославский. – Сбегай к Насте и скажи, что я её жду.

Захватив Астрахань, Разин впал в многодневный хмельной загул, на атамана в безмерном винопитии равнялись есаулы и казаки, среди которых было много повёрстанных из местных стрельцов. Новым казакам, предавшим крестное целование царю, крепко пришлось по их окаянным душам пьяное народоправство казачьего круга. «Любо!» – много громче старых казаков вопили они, когда вольное товарищество решало, кому жить, а кому вниз головой плыть в Каспий.

Возразить бесчинствам было некому. Воеводу сбросили с раската, голов стрелецких, сотников, дворян и подьячих посекли саблями и побросали в воду, кровь текла ручьём от соборной церкви до приказной палаты, за первый день было убито около полутысячи лучших астраханских людей. Город онемел от ужаса, и только немощный митрополит Иосиф приступил к Разину с укоризнами, но атаман их не слушал даже вполуха, архиерея новый разинский любимец Шелудяк вытолкал со двора, а вдогон выпнул упавшую с головы маститого старца митрополичью митру. Они обменялись красноречивыми взглядами: священнослужитель мысленно погрузил вора в геенну огненную, а Шелудяк в своей окаянной душе поклялся сбросить настырного попа с раската крепостной башни, что и произошло весной следующего года.

Из прежних лучших людей остался благоденствовать князь Семён Львов, его наперсником в разудалых попоищах был сам атаман, редко сходивший с княжеского подворья, стоявшего близ митрополичьего двора, перед которым, напившись допьяна, Разин, скрестив ноги, часто сиживал и вершил правосудие: одного казнил, другого миловал и подносил счастливцу чарку зелена вина.

За гулеванием незаметно летели дни за днями, и после Петрова дня вспомнил о своём обещании князю Львову угостить его пиром Фрол Разин. Приказав своим одностаничникам готовиться к гулеванию, он приехал к князю во двор, поднялся в горницу и объявил о приглашении.

– Добро, буду, – сказал князь. – А пока присядь на скамью, Фрол Тимофеевич!

Ключник в подвале не замешкался, принёс кувшин охлажденного сладкого вина. Фрол осушил чару, поблагодарил хозяина и отбыл к себе. Весь день и добрую половину ночи он занимался праздничными хлопотами, рано утром был уже на ногах, пошёл осматривать, что сделано, и остался очень доволен увиденным. В добром настроении Фрол вышел из дома и увидел, как к нему во двор на чалой кобыле заезжает старый казак Тимофей Однозуб, которого из-за его прямого и язвительного языка остерегались не только есаулы, но и сам атаман.

– Что, Фролка? – не ответив на приветствие, прохрипел Однозуб. – Не только твой брат, но и ты сам решил почествовать князька Львова?

– Я был у него гостем на Чёрном Яру, – заметно смутившись, ответил Фрол.

– Смеху подобно, как казаки стали падки на ласку, – язвительно сказал Однозуб. – Ранее такого среди нас не водилось, хотя я и хаживал к барам в гости, но не с посулом, а с острой саблей и горящим смольём!

Старый казак стал разворачивать свою кобылу к воротам.

– Погоди, Тимофей Макарыч! – Фрол сбежал с крыльца и остановил Однозуба. – Может, я и не так сделал, но Львов зван, и поворачивать поздно.

– Дался тебе этот князёк, – недовольно проворчал Однозуб. – В первую голову зови есаулов и старых казаков, меж них и твоему Львову местечко сыщется, где-нибудь близ запечья.

«Прав старый, – подумал Фрол, провожая взглядом раннего гостя. – Надо срочно скликать есаулов и старшин, за ними и Львов подъедет».

Скоро двор был полон гостей, приехали Корень, Очерет, Ус, Шелудяк и другие есаулы и старшины, а также старые казаки и одностаничники. Ждали Степана Тимофеевича. Наконец, прибыл и он, вместе с князем Львовым. Встретив гостей, Фрол поспешил к воротам и приказал сторожу запереть их крепко-накрепко, он опасался, что вдруг заявится Однозуб и учинит среди гостей смуту.

Не обращая внимания на косые взгляды есаулов, Разин усадил князя рядом с собой во главе стола, который стоял на берегу узкой протоки под ветвями высокой туи. Справа от него сел брат. Казаки за столом не чинились, выпив первую чарку за славное войско и его атамана, далее они угощались и пили без приглашения, кто чего похочет. Многие явились в гости навеселе, и скоро голоса оживились. Все понимали, что войско в Астрахани засиделось, и разговоры были только об этом.

– Пора, Степан Тимофеевич, скликать войсковой круг, – говорил есаул Корень. – Пусть товарищество решит, что делать дальше: идти на верховые уезды или оставаться здесь. Город богат, и зимование в нём будет сытым и нескучным.

– Как можно! – возражали несколько голосов, среди которых самым непримиримым и громким был голос Васьки Уса. – С нами в Астрахани тысячи людей, которых мы обнадёжили, что пойдём на Москву против бояр. Перед ними чем оправдаемся, скажи, коли знаешь, Корень?

– Казаки не имеют навычки оправдываться, у них есть воля всегда поступать по-своему, – отвечал есаул. – Наша сила не в гулящем сброде, а в казаках, и нам прежде всего надо думать об этом. Опрокинуться на Москву мы можем, а что дальше? Москва сильна терпением, сколь её ни бьют, она от битья только крепче. Мыслю, надо зиму жить в Астрахани, а с весны идти на Каспий, где мы уже бывали. За новый персидский поход Москва нас простит, за Чёрный Яр и Царицын простит, такое уже бывало, но за верховые уезды ответит всё казачество, как бы его за это не извели под корень.