Воевода Милославский был вспыльчив, но дальновиден, поэтому он, поразмыслив, решил не показывать вида, что обижен на Барятинского, но и не делать пока первого шага для встречи с окольничим. Утром он залез на крепостную ограду и оглядел стан прибывшего на помощь Синбирску государева войска, сразу поразившись тому, что рейтар было явно меньше, чем должно было быть в двух полках. За кольцом из телег обоза Милославский навскидку счёл чуть больше тысячи человек и не ошибся: то же самое в этот же самый час доносил и князь Барятинский, строчивший отписку царю на крышке походного сундука: «…со мною, холопом твоим, пришло в Синбирск твоих, великого государя, ратных людей немного, а начальные, государь, люди полков Чубарова и Зыкова, взяв твоё, великий государь, жалованье, поразбежались по своим деревням и в свои полки не явились. Сейчас у меня, великий государь, считано полковниковым счётом тысяча триста человек в обоих полках, в том числе треть пеших. Но будет приход Стеньки Разина под Синбирск, или присылка воровских людей от него будет, стану ратными людьми Синбирск оборонять и всякий промысел над ними чинить буду…»

Милославский видел, как Барятинский вышел из своей палатки, что-то передал рейтару, и тот, сопровождаемый товарищем, помчался в сторону Свияги. «Не взгромоздил ли на меня какой-нибудь поклеп Барятинский? – подумал Милославский, глядя вслед всадникам. – Надо было мне так промахнуться, следовало самому ещё вчера обойти его перед великим государем».

Противостояние между начальными людьми продолжалось четыре дня, а на пятый синбирскому воеводе пришли от разных вестников сведения, что вор Стенька взял Белый Яр, пожёг острог и с большим войском навис над Синбирском.

– Когда вор явится к нам под прясла? – спросил воевода своих начальных людей.

– Не позже, как завтра утром, – высунулся поперёд всех стрелецкий голова Бухвостов и наткнулся на тяжёлый взгляд князя. Голова не мог никак догадаться, отчего в последние дни Милославский воспылал к нему холодностью.

– А ты как мыслишь, Глеб Иванович? – воевода перевёл взгляд на полковника.

– За день до Синбирска вор не дотащится, стало быть, его надо ждать утром.

– Под твой ответ, полковник, – сказал, поднимаясь с кресла, воевода. – Чтобы в крепости ни одного стрельца из местных не было.

– Они все в остроге, и казаки с ними.

– Запри ворота и без моего ведома никому не открывай, – сказал воевода. – Поджигальщики готовы?

– Смольё всем роздано, – доложил полковник. – Надо бы известить князя Барятинского о приходе воровского войска.

– Так я и хочу. Скажи, Глеб Иванович, своему знакомцу, что я через час буду у крепостного рва.

– Таких знакомцев, как я, у него не одна тысяча перебывала, – сказал полковник и перекрестился, подняв очи в гору. – Где они, на небеси или чертям угли подгребают? А Барятинский сам себя не всякий день признаёт. Я волен идти, воевода?

– Не спеши, Глеб Иванович, – Милославский внимательно оглядел начальных людей. – Надо определить, кто где встанет на пряслах. Чтобы не было недовольных, я решу это сам: солдатский полк в ответе за Казанскую и Крымскую стороны, приказы Бухвостова и Жидовинова – за Свияжскую сторону, приказ Марышкина с двумя сотнями дворян, севших в осаду, – за Волжскую сторону. Все поняли? А теперь ступайте!

Начальные люди поклонились и вышли вон. К воеводе приблизился до сих пор молчавший в стороне дьяк Ермолаев.

– Все люди, Иван Богданович, сочтены, – сказал он и подал князю бумажный листок.

Милославский пробежал роспись глазами и вернул дьяку.

– Пять тысяч пятнадцать ртов, – задумчиво молвил он. – Как мыслишь, Ларион, за сколько дён в наших амбарах станет пусто?

– Если не объедаться, то месяца на три достанет.

– Воры беспременно начнут метать в город огонь, – сказал воевода. – Ты исполнил, что я велел?

– Все крыши амбаров укрыты сырым травяным дёрном, – доложил дьяк.

– Все ли? – пытливо глянул на него воевода. – Вчера ещё несколько амбаров стояли с голыми крышами.

– К утру только успели завершить, – объявил Ермолаев. – Надо определить, где будем раненых содержать. Гость Твёрдышев отдаёт свою большую избу, однако туда поместится не больше полусотни человек, где жить остальным?

– Пусть гость с лекарем это решат, – чуть помедлив, сказал воевода. – На какие избы они укажут, те и опростаем от жильцов. Сколько у нас вина?

– Близко к полтысячи вёдер, – ответил дьяк.

– Определи к винному амбару сторожей из дворян, – сказал Милославский. – Вино на войне большая подмога раненым и поддержка тем, кто ослаб здоровьем и духом. Мне это ведомо на польской осаде Вязьмы. Хлебнёт ратник чарку вина, и его не только хвори, но и пули стороной обегают. Береги винный амбар пуще своей чернильницы, Ларион! И пойди переоденься в чистый кафтан, пойдёшь со мной к окольничему, будешь очевидцем всего, что там будет сказано. Окольничий остёр в повадках, да и я не туп, как бы между нами не случилась свары. Я-то знаю, что ему от меня нужно, но тому не бывать!

Проводив дьяка, Милославский прошёл в свою горницу и принялся за переодевание, на встречу с окольничим нужно идти в лучшей одежде, рассудил воевода, чтобы тот знал, кто перед ним стоит.

Кликнув Петьку, он разделся до исподнего, ополоснул в принесённой денщиком лохани с водой всегда изрядно потевшие ноги, вытер их досуха и, ступая по прохладному полу, подошёл к одёжному сундуку. Одевался он не торопясь, иногда подходил к небольшому зеркалу, которое появилось здесь одновременно с поломойной девкой Настей, оглядывал себя и оценивал, как смотрится на нём рубаха, штаны, кафтан. Надев шапку, Милославский спохватился, что забыл про государевы награды. Вынул из замшевого мешочка самое большое своё отличие, врученное ему Алексеем Михаловичем за боевое усердие под Уманью, золотой пятирублёвик, и прицепил его за пуговицу на левой стороне кафтана. Награда была редкой, такой золотой имели всего несколько человек, и Барятинского среди них не было, это Иван Богданович знал точно. Пусть окольничий увидит отличие и утишит свою безмерную спесь.

Крепость ополчалась перед неизбежным к ней приступом воровских казаков и бунташных людей: в бойницах башен тускло светились стволы бронзовых пушек, на мостах вдоль стен стало больше вооружённых ратников, тесно было в обоих воротах, через них на телегах в бочках везли воду, она в Синбирской осаде была нужна не менее, чем порох.

Завидев воеводу и дьяка, воротник Федька Трофимов перекрыл путь водовозкам и, сняв шапку, склонился в низком поклоне. На порог воротниковской сторожки вышла Настя и кинула на Ивана Богдановича такой пылкий взгляд, что наградной пятирублёвик на груди у князя заподрагивал, то ли от конского скоку, то ли от учащённого сердцебиения.

Барятинский уже ждал Милославского за крепостным рвом. Они съехались, поприветствовались и замолчали, разглядывая друг друга. Взгляд окольничего был оловян, в нём не прочитывалось ничего другого, кроме неуёмного упрямства и спеси. Князь облачился как рядовой рейтар, в железный доспех, железную шапку, на которой отсвечивал солнечный блик, из-под кожаного наподбородника несколькими клоками торчала рыжая борода.

«Великий государь, – подумал Милославский, – натравил на Разина самого злобного своего пса. Такой как вцепится вору в глотку, так и не отпустит, пока не загрызёт до смерти».

– Ты, воевода, видел моё войско с прясел, – прервал затянувшееся молчание Барятинский. – У меня великий недочёт рейтар, но беда в другом: нет пехоты, те триста татар, что имею, бою почти не обучены, а половина – недоросли, против бывалых воров им не устоять.

Окольничий Милославского ни о чём не просил, и воевода замедлился с ответом. Он понял, к чему клонит Барятинский, и ему это было не по нраву. Всё своё Милославский всегда держал при себе и делиться с другими не спешил.

– У тебя, воевода, в крепости солдатский полк, – не выдержал Барятинский. – Отдай его мне. Завтра мы встретим воров у воды и всех утопим, как котят.