– Отпусти казака, Бумба, и приведи ко мне грамотея Евсейку Жилкина.

Степан Тимофеевич вышел на крыльцо, вокруг было хмарно. Он подошёл к бочке с водой и сказал казаку своей охраны:

– Артёмка! Плесни мне на руки.

Казак набрал большой ковш воды. Разин, пофыркивая, умылся и расчесал волосы на голове и бороду пальцами.

– Что, Артёмка, скучаешь по станичным девкам?

– С тобой, Степан Тимофеевич, и без них жить нескучно, – улыбнулся парень.

– Это точно, – сказал атаман и вернулся в свои покои.

Скоро перед ним предстал Евсейка Жилкин. Разин подал ему опростанную из чехла грамотку.

– Вычти, но не спеша, чтоб каждое слово было ясно.

Писарь взял грамотку, поднёс к глазам и посмотрел на Разина.

– Что не так?

– Темно мне тут, я ведь плохо вижу от многия письмописания, – пожаловался Жилкин.

– Тогда запали свечу.

Стоя возле горячей свечи, писарь старательно вычитывал соловецкую грамотку, изредка бросая на Разина опасливые взгляды, ибо слова приходилось ему выговаривать такие, каких Евсейке до этого не доводилось слышать. С каждым новым обидным словом Степан Тимофеевич всё больше окаменевал лицом и вдруг с ужасным воплем вскочил на ноги и стал рвать письмо на мелкие клочки и топтать ногами. В таком гневе Евсейка атамана ещё не видел, он упал на колени, закрыл голову ладонями и уткнулся лбом в пол.

– Ах так! – кричал Разин. – Плевать я хотел на благоволение замшелых монастырских сидней. Они мне не указ! Я жил и буду жить по своей воле. Мой царь не они, а моя воля! Вот ужо я доберусь до их святых камней, за которыми они от великого государя попрятались. Раскатаю монастырь по камешку, а монахов зашью в кули и посажаю всех в воду!

В дверь, привлечённый шумом, заглянул Бумба и отпрянул назад, даже калмык побаивался Разин, когда тот бывал во гневе. Атаманово беснование закончилось также внезапно, как и началось.

– Евсейка! – позвал он писаря. – Ты, часом, не подох там?

Жилкин с трудом отлепил своё лицо от пола и, стуча зубами, с мольбой посмотрел на Разина.

– Я ничего не читал, ничего не видел и не слышал, – дрожащим голосом произнёс он.

– Добро, что так, – мрачно сказал Разин. – Ступай и помни, что ты сказал.

«Благоволение… – понемногу остывая, думал Степан Тимофеевич. – Единственное, чему соловецкие старцы меня научили, так тому, что мирская власть – не от Бога, а от человека, и она доступна всякому, у кого есть сила, бессердечный ум и удача. А этого они меня не смогут лишить, руки коротки!»

Вроде убедил себя в своей правоте Разин, а горечь на душе не проходила, так и тянуло обернуться и посмотреть, не стоит ли кто там с ножом в руке. Потому так неожиданно и вздрогнул атаман, когда раздался резкий голос есаула Корня:

– Не пора ли, Степан, наряжать людей на приступ? Кто на какую сторону пойдёт, каких людей поведёт.

Вслед за Корнем вошли Очерет, Фрол, Однозуб и ещё с десяток заслуженных казаков. Атаман встретил их взглядом, в котором близко знавшие его люди уловили отсвет недавно потрясшего их предводителя безумного гнева.

– Ты здоров, брат? – сказал Фрол. – Всё ли с тобой ладно?

Разин провёл рукой по своему лицу и усмехнулся.

– Соловецкие сидни вздумали наслать на меня порчу. Вот что я сотворил с их порченой грамоткой.

Все посмотрели на разбросанные по полу клочки бумаги, и каждый подумал своё, лишь ему одному ведомое.

– Всё ли готово к приступу? – спросил Разин. – Надо назначить старших на каждую сторону крепости. Или кто-то уже нашёл своё место?

– Я пойду на Крымскую сторону, – сказал Корень. – Со мной будет тысяча казаков, и сначала я напущу на прясло мордву, народ здоровый и злой на драку.

– Я возьму на себя Казанскую сторону, – решил Очерет. – Со мной будет пять сотен черкас и ватаги чуваш из Засурья.

– Добро, – сказал Разин. – Свияжская сторона будет за тобой, Фрол. Однозуб и другие есаулы пусть идут по своему выбору. Что будем делать с Волжской стороной?

– Там круто и скользко, – донёс Корень. – Пока не стоит туда лезть.

– Теперь скажу о своём месте, – помолчав, промолвил Степан Тимофеевич. – С пятью сотнями казаков я буду в запасе. И где только наметится успех, всей своей мочью ударю туда. Начнём так. Сначала выбегут мужики и перекроют во многих местах ров мостами. За ними нужно пускать по каждому мосту партии людей с лестницами и смольём. Пищальники в это время должны палить по пряслам, чтобы там нельзя было головы поднять. Давайте начинать приступ, побратимы!

Есаулы и заслуженные казаки приблизились к атаману, и каждого он обнимал и говорил на ухо что-то такое, отчего все отходили от Разина со счастливой улыбкой. Атаман знал, как развеселить сердца своих побратимов перед боем.

Все вместе они вышли из ворот острога, и люди приветствовали их громкими криками. Бумба подвёл Разину боевого коня, и он ловко запрыгнул в седло, откуда стал виден многим. Прибывшие к Синбирску мужики узрели баснословного атамана впервые, и он обаял их своим одновременно грозным и свойским видом. Разин восседал на могучем краковом жеребце, который то приплясывал, то оседал на круп, то пытался встать на дыбы, но богатырский наездник, незаметно для зрителей, ловко осаживал его лёгким движением поводьев. На Стеньке Тимофеевиче была лазоревая чуга с закатанными рукавами, золотистого цвета рубаха, зелёные штаны и красные сапоги с золотыми каблуками. Из-под собольей шапки выбивался чуб, глаза пылали ожиданием близкого боя.

– Ступайте, есаулы, по своим людям! – сказал Разин. – Началом приступа будет выстрел из пушки.

Корень вопрошающе глянул на атамана.

– Крымская сторона твоя, и ты здесь над всеми начальник!

Пушкари забивали заряды в самую большую острожную пушку. Перед крепостным рвом изготовились, с мостами в руках, человек двести мордвы. За ними стояли отрядами ещё тысячи две мордвы с лестницами и смольём в руках. Из оружия у них были копья, сабли и вилы. Тысяча пеших казаков стояли позади всех с пищалями, готовые прикрывать остальных прицельной и частой пальбой.

Разин приподнялся на стременах и был уже готов подать знак пушкарям, как вдруг зазвонил большой колокол соборной церкви Святой Живоначальной Троицы, к нему присоединились колокола всех звонниц синбирских церквей, и вместо того, чтобы броситься на прясла, люди стали креститься, и даже Разин потянул руку ко лбу, но резко отбросил её, пораженный невиданным зрелищем.

От надвратной башни на верхний мост прясла ступил крестный ход. Священнослужители, гость Твёрдышев, земский староста Фирсов, губной староста Пантелеев несли икону Святой Живоначальной Троицы, икону Дмитрия Солунского, хоругви, но взгляд Разина был прикован к серебряному позлащённому кресту, убранному жемчугом и драгоценными каменьями, который с великим бережением держал в обеих руках гость Твёрдышев. Этот крест был послан великим государем Алексеем Михайловичем в соборную церковь в год её освящения.

«Вот о каком кресте говорили Соловецкие старцы! – догадался Разин. – Но где же тут знак?»

И вдруг совершенно неожиданно для всех прогремел пищальный выстрел, и тяжёлая пуля так сильно ударила в крест, что Твёрдышев едва удержал его в руках. Крестный ход смешался, протопоп присел за прясло, Фирсов и Пантелеев попятились за выступ надвратной башни. И только колокола церковных звонниц продолжали звонить не переставая.

Наконец атаман понял, что случилось. Соловецкие монахи писали правду, именно крест показал ему, что нет у него былой силы и удачи.

– Вот я и остался один, – отрешенно вымолвил он.

В этот миг земля под ним дрогнула, и в ушах послышался знакомый шёпот Гориныча:

– Врёшь, Стенька! Человек никогда не остаётся один: с ним всегда его смерть!

«Смерть! Смерть! Смерть…» – затихая, отдалось в голове атамана. Он резко натянул поводья и ударом каблуков в подвздошину поднял жеребца на дыбы.

– Бумба! Найди мне того, кто стрелил!

Калмык уже знал, кого искать, и скоро перед атаманом предстал молодой казак.