— Поэтому, если вас заботит собственная железная дорога, мисс Таггерт — в чем я, естественно, не сомневаюсь, — в связи с некоторыми возможными событиями, должен откровенно сказать, что, хотя первой моей заботой, бесспорно, является благосостояние страны, ради которого я не колеблясь пожертвую чьими угодно доходами, я, тем не менее, никогда не закрывал ушей для просьб о пощаде и…

Посмотрев на Лоусона, Дагни поняла, что именно этого он и ждет от нее, вне зависимости от конкретного мотива, которым руководствовался в данный момент.

— Я не намереваюсь обсуждать дела моей железной дороги, — повторила она, стараясь сохранять ровный тон, хотя ей уже хотелось кричать от отвращения. — Если у вас есть особое мнение на эту тему, прошу вас высказать его моему брату, мистеру Джеймсу Таггерту.

— Мне кажется, что в такие времена вам не стоило бы упускать редкую возможность изложить свою позицию перед…

— Не сохранилось ли у вас каких-нибудь материалов, имеющих отношение к этому заводу?

Дагни сидела, выпрямив спину, крепко сжав кулаки.

— Какие там еще материалы? Кажется, я уже говорил вам, что потерял все свое состояние, когда банк разорился. — Лоусон расслабился, он утратил интерес к разговору. — Но мне не жаль этого. Я утратил всего лишь материальные блага. Не я первым в истории пострадал за идею. Меня погубили эгоизм и жадность окружавших меня людей. Я не мог установить братство и любовь всего в одном небольшом штате, окруженном целым народом, ищущим своей выгоды и мечтающим хапнуть лишний доллар. Это не было моей виной. Но я не позволил им победить меня. Я не из тех, кого можно остановить. Я борюсь — в широком масштабе — за право служить своим собратьям-людям. Вы говорите, материалы, мисс Таггерт? Свои материалы, память о себе, покинув Мэдисон, я оставил в сердцах бедняков, прежде не имевших ни единого шанса.

Дагни не хотела говорить ничего лишнего, но не могла сдержаться: в ее памяти с убийственной четкостью всплыла фигура старой уборщицы, оттиравшей ступени.

— А вам доводилось видеть тот край таким, каким он стал теперь? — спросила она.

— В этом нет моей вины! — воскликнул он. — В этом виноваты богачи, вцепившиеся в свои деньги и не пожелавшие пожертвовать ими, чтобы спасти мой банк и народ Висконсина! Вам не в чем винить меня! Я потерял все!

— Мистер Лоусон, — заставила себя произнести Дагни, — быть может, вы сумеете вспомнить хотя бы имя человека, который возглавлял корпорацию, владевшую этим заводом? Корпорацию, которой вы одалживали деньги. Она называлась «Объединенные услуги», не так ли? Кто был ее президентом?

— Ах, этот? Да, я помню его. Этого человека звали Ли Гансекер. Весьма достойный молодой человек, получивший ужасную трепку.

— Где он теперь? Вам известен его адрес?

— Ну… по-моему, он живет где-то в Орегоне. Грэнджвилль, Орегон. Мой секретарь даст вам его адрес. Но я не понимаю, зачем он вам нужен… Мисс Таггерт, если вы намереваетесь добиваться встречи с мистером Уэсли Моучем, позвольте мне сообщить вам, что мистер Моуч с весьма большим вниманием относится к моему мнению относительно таких вещей, как железные дороги и все прочее…

— У меня нет никакого желания встречаться с мистером Моучем, — проговорила она, вставая.

— Но тогда я не в силах понять… Что, собственно, привело вас сюда?

— Я пытаюсь разыскать одного человека, который работал в моторостроительной компании «Двадцатый век».

— Зачем он вам нужен?

— Я хочу пригласить его работать на моей железной дороге.

Лоусон с явным недоверием и легким негодованием широко развел руками.

— В такой момент, когда на кон поставлены столь существенные вопросы, вы тратите свое время на поиски какого-то наемного работника? Поверьте мне, участь вашей железной дороги зависит от мистера Моуча куда в большей степени, чем от любого механика или кочегара, которого вы можете отыскать.

— До свидания, — проговорила Дагни.

Она повернулась, чтобы уйти, когда высоким надтреснутым голосом он вдруг заявил:

— У вас нет никакого права презирать меня.

Дагни остановилась и посмотрела на Лоусона.

— Я не высказывала своего мнения о вас.

— Я совершенно ни в чем не виновен, потому что потерял свои деньги, потому что потерял все свои деньги ради доброго дела. Я действовал из чистых побуждений. Я ничего не хотел для себя. Мисс Таггерт, я могу с гордостью сказать, что за всю свою жизнь никогда и не из чего не извлек дохода!

Она ответила спокойным, ровным тоном, в котором без труда слышалось издевательское прискорбие:

— Мистер Лоусон, я обязана сказать вам, что из всех заявлений, которые может сделать человек, то, что только что прозвучало, на мой взгляд, является самым позорным.

— У меня никогда не было шанса! — возмутился Ли Гансекер.

Он сидел посреди кухни за загроможденным бумагами столом.

Щеки его нуждались в бритве, рубашка жаждала стирки. Определить его возраст было непросто: опухшее лицо казалось пустым и гладким, не затронутым житейскими невзгодами, тогда как седеющие волосы и мутные глаза говорили об усталости. На самом деле ему было всего сорок два года.

— Никто не предоставил мне шанса. Наверное, теперь они могут быть довольны тем, что сделали со мной. Но не думайте, что я этого не понимаю. Я знаю, меня обманом лишили положенного по праву рождения. И пусть они не напускают на себя вид добряков. Они, эта шайка, эти вонючие лицемеры.

— Кто именно? — спросила Дагни.

— Все вокруг, — заявил Ли Гансекер. — Все люди в сердце своем — гады, и притворяться, что это не так, бесполезно. Справедливость? Ха! Посмотрите на это! — широким жестом он обвел помещение. — Такого человека, как я, загнали сюда!

За окном полуденный свет превращался в подобие серых сумерек, повисших над выцветшими крышами и обнаженными деревьями предместья — какого-то странного, не вполне городского, но и деревней его тоже нельзя было назвать. Сумрак и сырость, казалось, впитались в сами стены кухни. Стопка оставшейся от завтрака посуды громоздилась в раковине; на плите, в кастрюле, булькал отвар, пар над ним отдавал сальным запашком дешевого мяса; запыленная пишущая машинка стояла на столе посреди кучи бумаг.

— Двигателестроительная компания «Двадцатый век», — проговорил Ли Гансекер, — была одной из самых блистательных в истории американской промышленности. Я был президентом. Завод принадлежал мне. Но мне не предоставили шанса.

— Но ведь вы не были президентом «Двадцатого века», так ведь? Насколько мне известно, ваша корпорация называлась «Объединенные услуги»?

— Да-да, но это одно и то же. Мы приобрели их завод. Мы намеревались работать не хуже, чем они сами. Даже лучше. Мы имели довольно солидный вес. Потом, кто такой Джед Старнс? Да никто, простой механик из захолустья. Знаете, с чего он начинал? Вообще вылез невесть откуда. А мое семейство некогда принадлежало к Нью-йоркским четырем сотням. Мой дед был членом Национального законодательного собрания. И не моя вина, что отец не мог купить мне машину, когда отсылал учиться. У всех остальных парней были автомобили. Моя семья ничем не хуже. Когда я учился в колледже… — Он вдруг умолк. — Так из какой вы газеты?

Дагни назвала ему свое имя, удивилась, но обрадовалась, что Гансекер не узнал ее, и предпочла не просвещать его.

— Я не говорила вам, что работаю в газете, — ответила она, — мне нужна информация об этом моторосторительном заводе для моих личных целей, а не для публикации.

— Ох. — На лице Гансекера проступило разочарование. И он продолжил угрюмым тоном, словно она нанесла ему личное оскорбление: — А я подумал, что вы пришли взять у меня интервью, ведь я пишу автобиографию. — Он показал на разложенные на столе бумаги. — И я хочу рассказать многое. Я намереваюсь… Ох, черт! — вдруг рявкнул он, вспомнив о чем-то.

Гансекер бросился к плите, снял крышку кастрюли и принялся с явным отвращением рассеянно помешивать варево. Потом он бросил мокрую ложку на плиту, капнув жиром на газовую горелку, и вернулся к столу.