— И персонал тоже?

— Ну, некоторые из его людей. Многие уволились сразу, как только завод закрылся.

— А его инженеры?

— Они все ушли.

— Вы нанимали собственных?

— Да-да, некоторых… но позвольте заметить — у меня не было достаточно денег, чтобы тратить их на такие вещи, как всякие там лаборатории, моих средств не хватало даже для малейшей передышки в работе. Я не мог оплатить счета за элементарную модернизацию и ремонт помещений — завод самым позорным образом состарился… с общечеловеческой точки зрения. Кабинеты руководящего персонала были просто оштукатурены, около них располагалась крохотная ванная комната с умывальником. Любой современный психолог скажет вам, что в таких угнетающих условиях ничего хорошего не добьешься. Я просто должен был перекрасить стены своего кабинета в более радостные цвета, поставить современную душевую с кабинкой. Потом я потратил много денег на новый кафетерий, игровой зал для рабочих и на комнату отдыха. Надо же было поддерживать дух, так ведь? Любая просвещенная личность понимает, что духовное состояние человека определяется его непосредственным материальным окружением, а разум его формируют средства производства. Но люди не стали ждать, пока законы экономического детерминизма сработают в нашу пользу. Что ж, у нас никогда прежде не было своего моторостроительного завода. Вот нам и пришлось позволить средствам производства формировать наш разум. Но недолго. Никто не дал нам времени.

— Не можете ли вы рассказать мне о работе своего исследовательского персонала?

— О, у меня было несколько весьма многообещающих молодых людей, надежных, имеющих дипломы самых лучших университетов. Но ничего хорошего из этого не вышло. Не знаю, чем они там занимались. Наверно, просто сидели, проедая свое жалованье.

— А кто руководил лабораторией?

— Черт, разве я могу теперь это вспомнить?

— А вы не помните имен ваших инженеров-исследователей?

— Неужели, по-вашему, у меня было время общаться с каждым наемным работником?

— А не упоминал ли кто-нибудь из них при вас об экспериментах с… совершенно новым типом двигателя?

— Какого двигателя? Позвольте напомнить вам, что руководитель моего масштаба не может позволить себе постоянно крутиться в лаборатории. Большую часть своего времени я проводил в Нью-Йорке и Чикаго, пытаясь добыть для нас деньги, чтобы удержать завод на плаву.

— А кто был генеральным управляющим завода?

— Очень способный человек по имени Рой Каннигэм. Он погиб в прошлом году в автокатастрофе. Как мне сказали, сел за руль пьяным.

— Можете ли вы назвать мне имена и адреса кого-нибудь из своих сотрудников? Всех, кого вспомните?

— Не знаю, что с ними стало. У меня не было желания следить за их дальнейшей судьбой.

— А не сохранились ли у вас какие-нибудь заводские отчеты?

— Безусловно.

Дагни впилась пальцами в стол.

— А не позволите ли мне ознакомиться с ними?

— Пожалуйста!

Гансекер с готовностью повиновался — тут же вскочил и поспешил вон из комнаты. И, вернувшись, положил перед ней пухлый альбом с газетными вырезками: там были данные им интервью и пресс-релизы его агента.

— Я тоже был крупным предпринимателем, — с гордостью заявил он. — Фигурой национального масштаба, как вы можете видеть. Моя жизнь способна послужить основой для книги, имеющей глубокое общечеловеческое значение. Я давно написал бы такую книгу, если бы у меня были соответствующие условия… и средства производства, — Гансекер кивнул в сторону своей пишущей машинки. — Не могу работать на этой проклятой штуковине. У нее то и дело западают клавиши. А как можно вдохновиться настолько, чтобы написать бестселлер, если твоя пишущая машинка не может нормально печатать?

— Благодарю вас, мистер Гансекер, — проговорила Дагни, вставая. — Полагаю, что ничего больше вы мне сказать не можете. А вам не известно, что стало с наследниками Старнса?

— О, погубив завод, они попрятались по щелям. Их было трое — два сына и дочь. Когда я в последний раз слышал о них, они прятались от позора в Дюрансе, штат Луизиана.

Последнее впечатление от Ли Гансекера она получила, обернувшись в последний момент: он внезапным прыжком метнулся к плите, схватился за крышку кастрюли и тут же уронил ее на пол, кляня обожженные пальцы: бульон все-таки выкипел.

Мало что осталось от состояния Старнса, еще меньше — от его наследников.

— Они вам не понравятся, мисс Таггерт, — сказал шеф полиции Дюранса, штат Луизиана, человек пожилой, неторопливый и жесткий, с глазами, полными горечи, рожденной не слепым сожалением о вынужденных поступках, а верностью слову и букве закона. — На свете есть всякий народ, убийцы и маньяки, но мне почему-то кажется, что эти Старнсы — люди такие, с которыми приличному человеку общаться совершенно незачем. Скверная это публика, мисс Таггерт. Липкая и дурная… Да, они сейчас живут в городе, то есть двое из них. Третий умер. Наложил на себя руки. Это случилось четыре года назад. Некрасивая была история. Он был самым младшим, Эрик Старнс. Из тех, кто, перевалив за сорок, считают себя молодыми и ноют о своей тонкой чувствительности. Он твердил, что ему нужна любовь. Жил, поочередно, на содержании у женщин старше его, пока ему не удавалось найти очередную жертву. А потом увлекся шестнадцатилетней девушкой, хорошей девушкой, не желавшей иметь с ним ничего общего. Она вышла за парня, с которым была обручена. В день свадьбы Эрик Старнс проник в их дом, и, вернувшись из церкви, они обнаружили его в своей спальне, мертвого, грязного, с разрезанными запястьями… Я так вам скажу, еще может быть прощение для человека, ушедшего из жизни без шума. Кто станет судить ближнего своего за его страдания, кто знает предел чужим силам? Но человек, убивающий себя, чтобы сделать из своей смерти спектакль, чтобы причинить боль другим людям, человек, расстающийся со своей жизнью из злобы… такому нет ни прощения, ни оправдания, он прогнил насквозь и заслуживает исключительно забвения — люди без всякого сострадания плюют на его память… Вот таким был Эрик Старнс. Если хотите, могу рассказать вам, где можно отыскать остальных двоих.

Джеральда Старнса она обнаружила в палате ночлежки. Он скрючился на койке. Волосы его еще оставались черными, но белая щетина на щеках казалась мертвенным инеем, легшим на пустое лицо. Он был мертвецки пьян. Голос его все время прерывался бессмысленным смешком, полным постоянной, неизбывной злобы.

— Он разорился, этот великий завод. Разорился, и все тут. Словом, лопнул. А вам-то что до того, мадам? Сгнил он, завод. И все сгнили. Считают, что я должен у кого-то там просить прощения, но я не буду этого делать. Плевать я хотел. Люди все лезут из шкуры вон, пытаясь навести марафет, когда кругом гниль, сплошная черная гниль — автомобили, дома и души, и безразлично, каким образом они сгнили. Видели бы вы, как эти грамотеи кувыркались по моему желанию — это когда у меня были деньги. Профессора, поэты, интеллектуалы, спасители мира и эти, как их там… возлюбившие брата своего. Стоило только свистнуть. Я изрядно повеселился. Тогда я хотел делать добро, но теперь больше не хочу. Нет никакого добра. Нет никакого проклятого добра во всей проклятущей Вселенной. Кто станет мыться, если не чувствует никакого желания лезть в воду, скажите мне. Если вы хотите что-то разузнать о заводе, спрашивайте у моей сестрицы. Моя милая сестрица запаслась неприкосновенным запасом, поэтому пребывает сейчас в полном благополучием, хотя и на уровне гамбургера, а не филе-миньон под беарнским соусом, но разве она поделится хотя бы одним пенни со своим братом? Идея принадлежала мне в той же мере, как и ей, но разве она даст мне хотя бы пенни? Ха! Сходите, посмотрите на эту герцогиню. Какое мне дело до этого завода? До этой кучи замасленных станков. Охотно продам вам все свои права, привилегии и титул за глоток спиртного. Я последний из Старнсов. Великое было имя — Старнс. Я продам его вам. Вы считаете меня вонючим подонком, но сейчас все таковы, и богатые леди не лучше нас. Я хотел добра всему человечеству. Ха! Да пусть оно теперь хоть в смоле кипит. Забавно было бы посмотреть. Чтоб все вы сдохли. Какая разница? Какая мне разница?