— Разве неясно? Разве она давным-давно не покинула вас не по чистой случайности? Неужели у вас не хватает ума понять, что она — одна из таких, как он?
Стэдлер не уточнил, каких.
— Да, — задумчиво произнес мистер Томпсон, — да, это верно. — и с довольной улыбкой вскинул голову. — В словах профессора есть смысл. Организуй слежку за мисс Таггерт, — приказал он, щелкнув пальцами, Уэсли Моучу. Пусть следят за ней днем и ночью. Мы должны найти Голта.
— Слушаюсь, сэр, — тупо ответил Моуч.
— А когда найдете, — сдавленно спросил доктор Стэдлер, — убьете его?
— Убить, чертов болван? Он нам нужен! — выкрикнул мистер Томпсон.
Моуч ждал, но никто не осмеливался задать вопрос, который вертелся у всех на языке, поэтому он сдавленно пробормотал:
— Я не понимаю вас, мистер Томпсон.
— Ну, теоретики-интеллектуалы! — с раздражением произнес мистер Томпсон. — Чему вы все удивляетесь? Все очень просто. Кем бы Голт ни был, он — человек действия. Притом у него есть группа давления: он собрал всех людей разума. Он знает, что делать. Мы найдем его, и он скажет нам. Заставит механизм работать. Вытащит нас из дыры.
— Нас, мистер Томпсон?
— Конечно. Оставьте свои теории. Мы заключим с ним сделку.
— С ним?
— Конечно. Придется пойти на компромисс, сделать кое-какие уступки большому бизнесу, ребятам из соцобеспечения это не понравится, ну и черт с ним! Вы знаете иной выход?
— Но его идеи…
— Кого они волнуют?
— Мистер Томпсон, — выдавил их себя Моуч, — я… я боюсь, он из тех, кто не идет на сделки.
— Таких не существует, — констатировал мистер Томпсон.
На улице возле радиостанции холодный ветер с грохотом сотрясал сломанные вывески над витринами брошенных магазинов. Город казался необычайно спокойным. Далекий шум уличного движения звучал тише, чем обычно, шум ветра от этого казался громче. Пустые тротуары уходили в темноту; несколько небольших групп людей стояли, шепчась, под редкими фонарями.
Эдди Уиллерс молчал, пока они не отошли за много кварталов от радиостанции. Он внезапно остановился на безлюдной площади, где из общественных громкоговорителей, которые никто не подумал выключить, звучала передача семейной комедии — муж с женой спорили пронзительными голосами о девушках, с которыми встречается сын, — оглашая пустое вымощенное пространство, окруженное фасадами темных домов. За площадью над домами в двадцать пять этажей — в городе был такой предел этажности — светился вертикально протянувшимися точками огней небоскреб Таггертов.
Эдди остановился и указал на него дрожащим пальцем.
— Дагни! — воскликнул он, потом невольно понизил голос. — Дагни, — прошептал он, — я его знаю. Он… он работает там… там… — Эдди продолжал с невероятной беспомощностью указывать на небоскреб. — Он работает в «Таггерт Трансконтинентал»…
— Знаю, — ответила она безжизненным, монотонным голосом.
— Путевым обходчиком… Простым обходчиком…
— Знаю.
— Я общался с ним… общался несколько лет… в столовой терминала… Он задавал вопросы… всевозможные вопросы о железной дороге, и я… Господи, Дагни! Защищал я железную дорогу или помогал уничтожить ее?
— И то и другое. Ни то, ни другое. Теперь это уже неважно.
— Я готов был дать голову на отсечение, что он любит железную дорогу!
— Любит.
— Но уничтожил ее.
— Да.
Дагни подняла воротник пальто и пошла дальше навстречу ветру.
— Я общался с ним, — опять заговорил Эдди некоторое время спустя. — Его лицо… не похоже на лица других, оно… по нему видно, что он очень многое понимает… я бывал рад всякий раз, видя его там, в столовой… я просто общался с ним… вряд ли отдавал себе отчет, что он расспрашивает меня… но он задавал очень много вопросов о железной дороге и… и о тебе.
— Спрашивал он когда-нибудь, как я выгляжу, когда сплю?
— Да… Да, спрашивал, я как-то застал тебя спящей в кабинете, и когда упомянул об этом, он…
Эдди внезапно умолк, словно о чем-то догадался.
Дагни повернулась к нему в свете уличного фонаря, приподняла лицо и молча держала его на полном свету, словно в ответ и в подтверждение мысли Уиллерса.
Эдди закрыл глаза.
— О, Господи, Дагни! — прошептал он.
Они молча пошли дальше.
— Он уже ушел, так ведь? — спросил Эдди. — С терминала Таггертов?
— Эдди, — заговорила Дагни внезапно суровым голосом, — если тебе дорога его жизнь, никогда не задавай этого вопроса. Ты не хочешь, чтобы они нашли его, так ведь? Не давай им никаких наводок. Не заикайся никому о том, что знаешь его. Не пытайся выяснить, работает ли он еще на терминале.
— Ты хочешь сказать, что он по-прежнему там?
— Не знаю. Знаю только, что может быть.
— Сейчас?
— Да.
— Все еще?
— Да. Помалкивай об этом, если не хочешь его уничтожить.
— Я думаю, он ушел. И не вернется. Я не видел его с тех пор… с тех…
— С каких? — резко спросила Дагни.
— С конца мая, с того вечера, как ты уехала в Юту, помнишь? — Эдди сделал паузу, вспомнив ту встречу и полностью поняв ее значение. И с усилием сказал: — Я видел его в тот вечер. Потом уже нет… я ждал его в столовой… Он больше не появлялся.
— Думаю, он больше не покажется тебе на глаза. Только не ищи его. Не наводи справок.
— Странное дело. Я даже не знаю, какой фамилией он пользовался. Джонни…
— Джон Голт, — продолжила за него Дагни с легким, невеселым смешком. — Не заглядывай в платежную ведомость терминала. Его фамилия все еще есть там.
— Вот как? Все эти годы?
— Двенадцать лет. Вот так.
Минуту спустя Эдди сказал:
— Это ничего не доказывает, я знаю. В отделе кадров после Директивы 10-289 из платежной ведомости не убирают никаких фамилий. Если человек увольняется, они предпочитают давать его фамилию и работу своему голодающему другу, а не сообщать об этом в Объединенный комитет.
— Не расспрашивай ни кадровиков, ни кого бы то ни было. Не привлекай внимания к его имени. Если ты или я станем наводить справки о нем, кое-кто может заинтересоваться. Не ищи его. Не делай никаких шагов в этом направлении. И если случайно увидишь его, держись так, будто он тебе незнаком.
Эдди кивнул. Спустя некоторое время произнес негромким, сдавленным голосом:
— Я не выдал бы его даже ради спасения железной дороги.
— Эдди…
— Что?
— Если когда-нибудь увидишь его, скажи мне.
Он кивнул.
Когда они прошли два квартала, Эдди негромко спросил:
— Ты собираешься в один прекрасный день бросить все и исчезнуть, правда?
— Почему ты спрашиваешь?
Это было чуть ли не воплем.
— Правда?
Дагни ответила не сразу; когда заговорила, нотка отчаяния в ее голосе звучала лишь сдержанной монотонностью:
— Эдди, если я уйду, что станет с поездами Таггертов?
— Через неделю никаких поездов Таггертов не будет. Может, даже меньше, чем через неделю.
— Через десять дней не будет правительства грабителей. Потом люди вроде Каффи Мейгса растащат наши последние рельсы и паровозы. Стоит ли мне проигрывать эту битву, не повременив какой-то минуты? Как я могу позволить ей сгинуть — «Таггерт Трансконтинентал», Эдди — сгинуть навсегда, если одно последнее усилие еще может сохранить ее? Если я держалась до сих пор, могу подержаться еще немного. Совсем немного. Я не помогаю грабителям. Им теперь ничто не может помочь.
— Что они собираются делать?
— Не знаю. Что они могут? Им конец.
— Думаю, что да.
— Разве ты не видел их? Это жалкие, перепуганные крысы, бегущие ради спасения жизни.
— Значит она что-нибудь для них?
— Что?
— Жизнь.
— Они все еще борются, так ведь? Но им конец, и они это знают.
— Разве они когда-нибудь действовали на основании того, что знают?
— Теперь придется. Они сдадутся. Вскоре. А потом мы будем спасать то, что уцелело.
«Мистер Томпсон доводит до всеобщего сведения, — вещали официальные радиопередачи утром 23 ноября, — что причин для тревоги нет. Он призывает людей не делать никаких поспешных выводов. Мы должны сохранять нашу дисциплину, нашу мораль, наше единство и наше чувство терпимости. Необычная передача, которую кое-кто из вас мог слышать по радио накануне вечером, было заставляющим думать вкладом в наш пул идей, касающихся мировых проблем. Мы должны трезво обдумать ее, избегая крайностей тотального осуждения или бездумного согласия. Нужно рассматривать ее как одну из точек зрения из многих на нашем демократическом форуме общественного мнения, который, как показал вчерашний вечер, открыт для всех. Истина, говорит мистер Томпсон, многогранна. Мы должны оставаться беспристрастными».
