Несколько секунд стояла мертвая тишина.

Механик неотрывно смотрел в глаза Голту, и даже он смог распознать характер искры в темно-зеленых глазах; то была искра презрительной насмешки. Он отступил на шаг. Своим бессвязно-тусклым сознанием, каким-то бессловесным, смутным, неясным образом даже этот маленький человек понял смысл того, что происходит в подвале.

Механик поглядел на Голта, троих наблюдателей, машину, содрогнулся, выронил плоскогубцы и выбежал.

Голт расхохотался.

Трое наблюдателей медленно попятились от машины. Они силились не позволить себе понять того, что понял механик.

— Нет! — внезапно завопил Таггерт, глянул на Голта и бросился вперед. — Нет! Я не дам ему так отделаться! — Он опустился на колени и лихорадочно стал искать алюминиевый цилиндр вибратора. — Я починю его! Я сам буду управлять машиной! Мы должны продолжать! Должны сломить его!

— Успокойся, Джим, — с беспокойством сказал Феррис, поднимая его на ноги.

— Не лучше ли… не лучше ли отложить до завтра? — умоляюще произнес Моуч; он смотрел на дверь, за которой скрылся механик; во взгляде его сквозили зависть и ужас.

— Нет! — выкрикнул Таггерт.

— Джим, разве с него недостаточно? Имей в виду, нам нужно быть осторожными.

— Нет! Недостаточно! Он даже ни разу не завопил!

— Джим! — выкрикнул Моуч, испуганный выражением лица Таггерта. — Мы не можем себе позволить убить его! Ты это знаешь!

— Наплевать! Я хочу сломить его! Хочу, чтобы он завопил! Хочу.

И тут завопил сам Таггерт. Это был внезапный, долгий, пронзительный вопль, словно при каком-то неожиданном зрелище, хотя глаза его были устремлены в пространство и казались невидящими. Зрелище это возникло в его сознании. Защитная стена эмоций, уклончивости, притворства, полумышления и псевдослов, которую он возводил всю жизнь, рухнула в один миг, в тот миг, когда понял, что хочет смерти Голта, полностью сознавая, что за нею последует его смерть.

Таггерт внезапно понял, что направляло все его действия. Не его замкнутая душа, не любовь к другим, не общественный долг или какие-то лживые звуки, с помощью которых он поддерживал самоуважение, то была страсть уничтожать все живое ради неживого. Это было стремление бросать вызов реальности, уничтожая всякую жизненную ценность, с целью доказать себе, что может существовать, не считаясь с реальностью, что никогда не будет связан какими-то вескими, непреложными фактами. Минуту назад он был способен сознавать, что ненавидит Голта больше всех на свете, что эта ненависть доказывает порочность Голта, которая не нуждалась в определении, что он хочет смерти Голта ради того, чтобы уцелеть самому. Теперь он знал, что хочет его смерти ценой собственной гибели вслед за ним, знал, что никогда не хотел жить, знал, что хотел мучительно уничтожить величие Голта. Он признавал, что это величие, величие по единственной существующей мере, независимо от того, признают его или нет: величие человека, владеющего реальностью, как никто другой. В тот миг, когда он, Джеймс Таггерт, понял, что стоит перед выбором: принять реальность или умереть, его эмоции выбрали смерть, лишь бы не капитулировать перед тем царством, выдающимся сыном которого был Джон Голт. Уничтожая Голта, Таггерт это понимал, он искал уничтожения всего существования.

Это вошло в его сознание не посредством слов: поскольку все его знание состояло из эмоций, теперь он был захвачен эмоцией и видением, которого не мог рассеять. Он больше не мог напустить тумана, чтобы скрыть видение всех тех тупиков, какие всегда старался не видеть. Теперь в конце каждого тупика он видел свою ненависть к существованию, видел лицо Черрил Таггерт с ее радостным стремлением жить, и это стремление он всегда старался уничтожить, видел свое лицо как лицо убийцы, которого все заслуженно ненавидели, уничтожавшего ценности потому, что они ценности, убивавшего, чтобы не обнаружить своего неисправимого зла.

— Нет… — простонал он, неотрывно глядя на это видение и тряся головой, чтобы избежать его. — Нет… нет…

— Да, — произнес Голт.

Таггерт увидел устремленный прямо на него взгляд Голта, словно Голт видел то же, что он.

— Я сказал тебе это по радио, так ведь? — спросил Голт.

Это было клеймо, которого Джеймс Таггерт страшился: клеймо и доказательство объективности.

— Нет… — произнес он еще раз слабым голосом, но это был уже не голос живого сознания. Он чуть постоял, слепо глядя в пространство, потом ноги его бессильно подогнулись, и он сел на пол, все еще глядя в пространство, не замечая ни своих действий, ни окружения.

— Джим!.. — окликнул его Моуч. Ответа не последовало.

Моуч и Феррис не задавались вопросом, что случилось с Таггертом: они знали, что не должны пытаться понять это, дабы не разделить его участь. Они знали, кто сломился в этом подвале. Знали, что это конец Джеймса Таггерта, независимо оттого, выживет его тело или нет.

— Давай… давай уведем Джима отсюда, — дрожащим голосом сказал Феррис. — Отвезем его к врачу… или куда-нибудь…

Они подняли Таггерта на ноги; он не сопротивлялся, покорялся безвольно, переставлял ноги, когда его подталкивали. Это он достиг того состояния, до которого хотел довести Голта. Друзья вывели его из комнаты, держа за руки с обеих сторон. Он избавил их от необходимости признаться себе, что они хотят скрыться от глаз Голта.

Голт наблюдал за ними; взгляд его был слишком уж строго проницательным.

— Мы вернемся! — рявкнул Феррис начальнику охраны. — Оставайтесь здесь и не впускайте никого. Ясно? Никого.

Они затолкали Таггерта в свою машину, стоявшую под деревьями у входа.

— Мы вернемся, — сказал Феррис деревьям и темному небу.

Они были уверены только в том, что им нужно было покинуть подвал, тот подвал, где живой генератор был присоединен к мертвому.

Дагни шла через сад прямо к будке охранника, у двери «Проекта Ф». Шаги ее звучали целеустремленно, мерно, откровенно, нарушая тишину аллеи. Она подняла голову, чтобы в лунном свете охранник узнал ее лицо.

— Пропусти меня, — сказала она.

— Вход воспрещен, — ответил охранник металлическим голосом. — Приказ доктора Ферриса.

— У меня разрешение мистера Томпсона.

— Что?.. Я… я ничего не знаю об этом.

— Зато знаю я.

— Доктор Феррис не сказал мне… мэм.

— Позвольте договорить.

— Но я принимаю указания только доктора Ферриса.

— Так мистер Томпсон для тебя никто?

— О нет, мэм! Но… но если доктор Феррис велел никого не впускать, это значит никого… — и неуверенно, подобострастно добавил: — Так ведь?

— Ты знаешь, меня зовут Дагни Таггерт, и ты видел в газетах мои фотографии с мистером Томпсоном и другими высокопоставленными лицами страны?

— Да, мэм.

— Тогда решай, кому подчиняться.

— О нет, мэм! Только не это.

— Тогда впусти меня!

— Но как же быть с доктором Феррисом!

— Что ж, выбирай.

— Но я не могу выбирать, мэм! Кто я такой, чтобы выбирать?

— Придется.

— Послушайте, — суетливо сказал охранник, доставая из кармана ключ и пытаясь нащупать замочную скважину, — я спрошу у начальника. Он…

— Нет, — сказала Дагни.

Что-то в ее тоне заставило охранника обернуться: в руке у нее был пистолет, нацеленный ему прямо в сердце.

— Слушай внимательно, — сказала она. — Либо ты меня впустишь, либо я тебя застрелю. Попытайся опередить меня, если сможешь. За тебя никто не решит. Вперед.

У охранника отвисла челюсть, ключ выпал из рук.

— Уйди с дороги, — сказала она.

Охранник неистово замотал головой, прижавшись спиной к двери.

— О, господи, мэм, — отчаянно проскулил он. — Я не могу стрелять в вас, раз вы от мистера Томпсона! И не могу впустить вас, раз так приказал доктор Феррис! Что мне делать? Я всего лишь маленький человек! И только выполняю приказы! Не мне решать!

— Жизнь или смерть, — сказала Дагни.

— Если позволите, спрошу у начальника, он скажет мне, он…