Мейгс пожал плечами.

— Может быть.

— Тогда как смеете думать, что можете им владеть? Как посмели явиться сюда? Какое имеете на него право?

Мейгс похлопал по кобуре.

— Вот это.

— Слушайте, пьяный олух! — выкрикнул доктор Стэдлер. — Вы отдаете себе отчет, с чем играете?

— Не разговаривай так со мной, старый болван! Кто ты такой, чтобы так обращаться ко мне? Я могу голыми руками свернуть тебе шею! Ты знаешь, кто я?

— Испуганный бандит, утративший способность соображать!

— Ах, вот как? Я — босс! Босс, и меня не остановит старое пугало вроде тебя! Пошел отсюда!

Они постояли, неотрывно глядя друг друга, охваченные ужасом. Причиной ужаса Стэдлера были неистовые усилия не признавать того, что он смотрит на свой окончательный продукт, свое духовное детище. Причина ужаса Каффи Мейгса была шире, она охватывала все существование; он всю жизнь жил в постоянном страхе, но теперь силился не признавать, чего боялся: в минуту торжества, когда он надеялся быть в безопасности, этот таинственный маг, этот интеллектуал, отказывался бояться и бросал вызов его власти.

— Убирайся! — прорычал Каффи Мейгс. — Я вызову своих людей! Прикажу застрелить тебя!

— Убирайтесь сами, паршивый, безмозглый, хвастливый идиот! — прорычал доктор Стэдлер. — Думаете, я позволю вам обогащаться за счет моей жизни? Думаете, это ради вас я… я продал… — Он не договорил. — Не трогайте этих рычагов, черт возьми!

— Не смей приказывать! Не указывай, что мне делать! Ты не запугаешь меня своим ученым жаргоном! Я буду делать все, что захочу! Иначе за что я сражался?

Он издал смешок и потянулся к одному из рычагов.

— Эй, Каффи, осторожнее! — крикнул какой-то человек в глубине комнаты и бросился вперед.

— Назад! — заорал Каффи Мейгс. — Все назад! Думаете, я испугался? Я покажу вам, кто босс!

Доктор Стэдлер бросился помешать ему, но Мейгс оттолкнул его одной рукой, рассмеялся при виде упавшего на пол ученого, а другой рукой дернул рычаг «Ксилофона».

Грохот, визжащий грохот рвущегося металла и столкнувшихся противодействующих сил системы, грохот восставшего против себя чудовища был слышен только внутри постройки. Снаружи не раздалось ни звука. Снаружи строение лишь поднялось в воздух, внезапно, беззвучно, развалилось на несколько больших частей, взметнуло в небо шипящие языки синего пламени и рухнуло грудой камней. В окружности радиусом в сто миль, захватывающей части четырех штатов, телеграфные столбы повалились, как спички, фермерские постройки превратились в щепки, городские дома рухнули, словно скошенные, изуродованные жертвы не успели ничего услышать, и на периферии окружности, на середине Миссисипи, паровоз и первые шесть вагонов пассажирского поезда полетели в реку металлическим дождем вместе с западным пролетом разрезанного надвое моста Таггертов.

На территории бывшего «Проекта К», среди развалин, не оставалось ничего живого, лишь груды истерзанной плоти. У того, кто некогда был обладателем великого разума, был бесконечно длящийся миг мучительного страдания.

«Есть какое-то ощущение невесомой свободы, — подумала Дагни, — в сознании того, что моей ближайшей, абсолютной целью является телефонная будка, что моя цель не имеет никакого отношения к целям прохожих на улицах». Это не вызвало у нее чувства отчуждения от города: она впервые ощутила, что это ее город, и она любит его, любит, как не любила никогда до этой минуты, с очень личным, торжественным, уверенным чувством обладания. Ночь была тихой, ясной; Дагни посмотрела на небо. Как ее чувство было скорее торжественным, чем радостным, но содержало в себе ощущение будущей радости, так воздух был, скорее, безветренным, чем теплым, но в нем витало ощущение далекой весны.

«Убирайтесь к черту с моего пути», — думала она не злобно, а почти весело, с чувством отъединенности и освобождения, адресуя это прохожим, машинам, когда они задерживали ее торопливое движение, страху, который испытывала в прошлом. Меньше часа назад она слышала, как Голт произнес эту фразу, и голос его, казалось, все еще звучал в воздухе улиц, переходя в далекое подобие смеха.

Она ликующе смеялась в бальной зале отеля, когда услышала эту его фразу; смеялась, закрыв ладонью рот, так что смех был только в ее глазах, и в его, когда Голт взглянул прямо на нее, и она поняла, что он слышит ее смех. Они глядели друг на друга в течение секунды, над головами восклицающей, вопящей толпы, над грохотом разбиваемых микрофонов, хотя все станции были мгновенно отключены, над звоном бьющегося стекла с падающих столиков, когда кое-кто панически бросился к дверям.

Потом Дагни услышала, как мистер Томпсон закричал, указывая рукой на Голта:

— Отведите его обратно в номер, вы головой за него отвечаете!

Толпа раздалась, когда трое выводили его. Мистер Томпсон, казалось, на миг лишился сил, уронил голову на руки, но овладел собой, подскочил, вяло махнул рукой своим приверженцам и быстро вышел через частный боковой выход. К гостям никто не обращался, никто их не инструктировал; одни безрассудно бежали к двери, другие сидели, не смея шевельнуться. Бальная зала походила на судно без капитана. Дагни протиснулась через толпу и последовала за кликой. Остановить ее никто не пытался.

Она нашла членов правительства сгрудившимися в маленьком частном кабинете. Мистер Томпсон бессильно сидел в кресле, обхватив руками голову, Уэсли Моуч стонал, Юджин Лоусон всхлипывал, словно капризный ребенок. Джим смотрел на остальных с какой-то странной выжидающей напряженностью.

— Я так и говорил вам! — кричал доктор Феррис. — Говорил, разве не так? Вот чего вы добились своим «убеждением по-доброму»!

Дагни осталась стоять у двери. Ее присутствие как будто заметили, но, казалось, не придавали ему значения.

— Я ухожу в отставку! — крикнул Чик Моррисон. — Ухожу! Хватит с меня! Я не знаю, что сказать стране! Я не могу думать! И пытаться не стану! Это бессмысленно! Я ничего не могу поделать!

Он замахал руками в каком-то хаотичном жесте бессмысленности или прощания и выбежал из комнаты.

— У Чика есть убежище со всем необходимым в Теннесси, — задумчиво сказал Тинки Холлоуэй, словно он тоже принял подобную предосторожность и теперь задавался вопросом, не настало ли время ею воспользоваться.

— Чик недолго будет пользоваться им, если вообще доберется туда, — сказал Уэсли Моуч. — Шайки бандитов, состояние транспорта…

Не договорив, он развел руками.

Дагни понимала, какие мысли заполняли эту паузу; понимала, что какие бы частные убежища эти люди ни приготовили себе, теперь они понимают, что оказались в ловушке. Она обратила внимание, что ужаса в их лицах нет; были какие-то его признаки, но лишь поверхностные. На их лицах читались и полная апатия, и облегчение мошенников, считавших, что игра не может иметь иного исхода, не пытавшихся его оспорить и не жалевших о нем, и вздорное безрассудство Лоусона, отказывающегося осознавать что бы то ни было, и странная напряженность Джеймса, напоминавшая скрытную улыбку.

— Ну? Ну? — раздраженно спрашивал доктор Феррис с бурной энергией человека, освоившегося в мире истерии. — Что вы теперь собираетесь с ним делать? Спорить? Дебатировать? Произносить речи?

Никто не ответил ему.

— Он… должен… спасти… нас, — медленно проговорил Моуч, словно загоняя остатки разума в пустоту и предъявляя ультиматум реальности. — Должен… принять власть… и спасти систему.

— Почему не напишешь ему об этом в любовном письме? — спросил Феррис.

— Мы должны… заставить его… принять власть… Должны принудить его править, — произнес Моуч тоном сомнамбулы.

— Ну, — спросил Феррис, неожиданно понизив голос, — понимаешь теперь, какую ценную организацию представляет собой Государственный научный институт?

Моуч не ответил, но Дагни заметила, что все как будто поняли его.

— Ты возражал против моего частного исследовательского проекта, называя его «непрактичным», — мягко сказал Феррис. — Но что я тебе говорил?