Дагни не обратила внимания, с какой быстротой Голт достал блокнот и карандаш, — она взяла их таким жестом, словно и не сомневалась, что он с ними не расстается, будто отдавала распоряжения на стройплощадке, где подобные мелочи никогда ее не отвлекали.

— Давай покажу тебе общую идею. Если вбить в породу диагональные сваи, — она быстро чертила, — стальной пролет будет длиной всего шестьсот футов, он срежет эти последние полмили крутых поворотов, рельсы я смогла бы уложить за три месяца, и…

Дагни вдруг умолкла, взглянула на мужчин, и ее пылкость пропала. Она скомкала свой набросок и швырнула в красную пыль.

— О, какой смысл? — воскликнула она, впервые выказывая отчаяние. — Строить три мили железной дороги и бросить трансконтинентальную сеть!

Мужчины смотрели на Дагни, в лицах их она видела не упрек, а только понимание, почти сочувствие.

— Простите, — потупясь, негромко сказала она.

— Если передумаешь, — заговорил Франсиско, — я тут же тебя найму или Мидас за пять минут выдаст тебе кредит на финансирование строительства, если хочешь сама быть владелицей дороги…

Она покачала головой и прошептала:

— Не могу… пока что…

И подняла глаза, понимая, что они и так знают причину ее отчаяния, что нет смысла скрывать внутреннюю борьбу.

— Я уже пыталась, — сказала она. — Пыталась оставить свою дорогу… Знаю, чем это станет для меня. Я буду думать о ней при взгляде на каждую уложенную здесь шпалу, на каждый вбитый костыль… буду думать о другом туннеле… о мосте Ната Таггерта… О, если б я могла о ней забыть! Если только можно было бы остаться здесь и не знать, что там делают с моей дорогой, не узнать, когда ей придет конец!

— Узнать придется, — сказал Голт; его обычный искренний тон, лишенный всяких эмоций, кроме внимания к фактам, на сей раз казался беспощадным. — Вы будете в курсе агонии «Таггерт Трансконтинентал». Каждого крушения. Каждого остановившегося поезда. Каждой заброшенной линии. Падения моста Таггерта. Никто не остается в этой долине, не сделав окончательного, сознательного выбора, основанного на полном, безоговорочном знании всех фактов, связанных с его решением. Никто не остается здесь, делая вид, что реальность не такова, какой она на самом деле является.

Дагни вскинула голову и посмотрела на Голта, прекрасно понимая, какую возможность отвергает. Подумала о том, что во внешнем мире никто бы не сказал ей этого в такую минуту, — ей говорили бы о моральном кодексе мира, чтящем ложь во спасение как акт милосердия, почувствовала прилив отвращения к этому кодексу, впервые вдруг полностью осознав всю его мерзость и… ощутила бесконечную гордость за спокойное, честное лицо стоящего перед ней мужчины. Голт увидел, как ее губы плотно, решительно сжались, однако какое-то трепетное чувство слегка смягчило их, когда она негромко ответила:

— Вы правы. Спасибо.

— Сейчас отвечать не нужно, — сказал он. — Скажете, когда примете решение. Остается еще неделя.

— Да, — спокойно кивнула она, — всего одна неделя.

Голт повернулся, поднял ее скомканный набросок, аккуратно сложил и сунул в карман.

— Дагни, — заговорил Франсиско, — когда будешь обдумывать решение, вспомни, если захочешь, конечно, свой первый уход, но вспомни и обо всем том, что с ним связано. В этой долине тебе не придется мучить себя, кроя гонтом крыши и прокладывая дорожки, которые никуда не ведут.

— Скажи, — спросила она неожиданно, — как ты узнал тогда, где я?

Франсиско улыбнулся.

— Мне сказал Джон. Тот самый разрушитель, помнишь? Ты удивлялась, почему он никого не послал за тобой. Но он послал. Меня.

— Тебя послал он?

— Да.

— Что он сказал тебе?

— Ничего особенного. Почему ты спрашиваешь?

— Что он сказал? Точные слова помнишь?

— Да, помню. Он сказал: «Если хочешь получить свой шанс, получай. Ты его заслужил». Я запомнил, потому что. — Он повернулся к Голту, чуть нахмурясь: — Джон, я так и не понял, почему ты выразился именно так. Почему «мой шанс»?

— Можно, сейчас я не отвечу?

— Да, но…

С уступов рудника кто-то окликнул Франсиско, и он быстро ушел, словно продолжать разговор на эту тему больше не было нужды.

Дагни выдержала долгую паузу, затем повернулась к Голту. Она знала, что он смотрит на нее. Прочла в его глазах лишь легкую насмешку, словно он знал, какой ответ она станет искать в его лице и не найдет.

— Вы дали ему шанс, который был нужен вам самому?

— У меня не могло быть никаких шансов, пока он не получит все возможные.

— Откуда вы знали, что он его заслужил?

— Я расспрашивал его о вас в течение десяти лет, при любой возможности, по-всякому, во всех аспектах. Нет, главное сказал мне не он — сказало то, как он говорил. Франсиско часто пытался уйти от ответа, увильнуть, но когда начинал говорить, делал это очень пылко… и вместе с тем неохотно. И я понял, что вас связывает не просто детская дружба. Понял, от чего он отказался ради этой забастовки, и как отчаянно хочет вернуть утраченное. Я? Я просто расспрашивал его об одной из самых значительных будущих забастовщиц — впрочем, как и о многих других.

В глазах его сохранялось насмешливое выражение: он понимал, что Дагни хотела это услышать, но ответ на тот единственный вопрос, которого она страшилась, был совсем другим.

Потом подняла голову и взглянула на Голта столь же открыто, ничего не пряча в себе, — все отразилось в ее взгляде. Его лицо было таким, каким она увидела его, впервые открыв глаза в этой долине: в нем читались спокойствие и проницательность, без следа переживаний, страха или вины. Подумала, что, будь ее воля, так бы и стояла здесь, глядя на него, на прямые линии бровей над темно-зелеными глазами, на уверенный изгиб губ, словно отлитую из металла шею под расстегнутым воротником рубашки, непринужденную позу. Но в следующий миг поняла, что если бы поддалась подобному соблазну, то предала бы все, что придавало ценность самой картине.

Она ощутила, что воспринимает как настоящее, а не прошлое, ту минуту, когда стояла у окна своей комнаты в Нью-Йорке, глядя на окутанный туманом город, на недосягаемые очертания погружающейся на дно Атлантиды, и поняла, что лишь теперь видит объяснение этому. Пережила не слова, с которыми обратилась тогда к городу, а то непередаваемое чувство, что их породило: «Ты, кого я всегда любила, но так и не нашла, ты, кого ожидала увидеть в конце рельсового пути, у самого горизонта…», и заговорила:

— Хочу, чтобы вы знали. Я начинала жизнь с абсолютным убеждением, что мир принадлежит мне, что я могу формировать его, исходя из своих представлений о высших ценностях, и не опускаться до более низких мерок… «Ты, чье присутствие я всегда ощущала на улицах города, — прозвучал в ее сознании голос, — чей мир я хотела построить». Теперь я понимаю, что на самом деле вела битву за вашу долину. «Это любовь к тебе заставляла меня действовать и мыслить…» Я увидела ее как явь и не хочу менять ни на что меньшее, не хочу предавать, отдавая бессмысленному злу. «Моя любовь и моя надежда встретить тебя и желание быть достойной тебя, когда буду рядом с тобой…» Я возвращаюсь, чтобы продолжить сражаться за эту долину, уберечь ее от опасности, вернуть ей законное место в мире, чтобы вы властвовали на Земле реально, а не мысленно, не в тени, и встретиться с вами в тот день, когда сумею распахнуть для вас все двери, или, если потерплю поражение, оставаться изгнанницей до конца жизни. «Но отныне вся моя жизнь будет принадлежать тебе, и я буду работать во имя тебя, хотя никогда не смогу произнести твоего имени; я буду служить тебе, даже если мне не суждено победить, буду сражаться, чтобы быть достойной тебя в тот день, когда встречу тебя, даже если этой встрече не суждено состояться». Буду сражаться за нее, даже если придется биться с вами, даже если вы осудите меня как предательницу… даже если никогда больше вас не увижу.

Голт молча стоял, не шевелясь, не меняясь в лице, лишь глаза смотрели на нее так, будто он вслушивался в каждое ее слово, даже в те, что она не успела или не захотела произнести. И когда ответил, взгляд его не изменился, словно он хотел сохранить ту незримую связь, что возникла между ними, а голос обрел ее интонации, как будто передатчик, работающий с тем же кодом, на той же волне; в нем не звучало никаких эмоций, разве только размеренность речи: