— Отказался? После того, как они посвятили тебя в свою игру?

— Ну… ну, конечно, мистер Риарден… Неужели вы подумали, что я стал бы играть в нее?

— Нет, малыш, нет. Только…

— Что?

— Только тут ты подставил свою голову под удар.

— Но у меня не было выхода!.. Я не мог помогать им в крушении завода, так ведь?.. Как долго я мог прятать голову? Пока они не разбили бы вашу?.. И что бы я делал со своей головой, если б спас ее таким образом? Вы… вы понимаете, правда, мистер Риарден?

— Да, понимаю.

— Я отказался… выбежал из кабинета… побежал искать директора… сказать ему все… но не мог его найти… потом услышал выстрелы у главных ворот и понял, что началось… хотел позвонить вам домой… телефонные провода оказались перерезаны… Побежал к своей машине, хотел ехать к вам, или в полицию, или в редакцию газеты… но они, должно быть, следили за мной… тут в меня выстрелили… на автостоянке… сзади… я только помню, что упал и… и потом, когда открыл глаза, обнаружил, что они сбросили меня сюда… на кучу шлака…

— На кучу шлака? — медленно переспросил Риарден, зная, что она находится в ста футах внизу.

Парень кивнул, неопределенно указывая в темноту.

— Да… вниз… и я пополз… пополз наверх… хотел продержаться до того, чтобы рассказать кому-то, кто передаст вам. — Искривленное от боли лицо парня неожиданно расплылось в улыбке, и в голосе его прозвучало величайшее торжество, когда он добавил: — И продержался.

Потом парень вскинул голову и спросил тоном детского удивления и внезапного открытия:

— Мистер Риарден, такое бывает чувство, когда… когда чего-то хочешь… отчаянно хочешь… и добиваешься?

— Да, малыш, такое.

Голова парня откинулась назад, на руку Риардена, глаза закрылись, губы сомкнулись, словно удерживая глубокое удовлетворение этой минуты.

— Но тебе нельзя останавливаться на этом. Это не конец. Держись, пока я не отвезу тебя к врачу и…

Риарден осторожно поднял парня, но лицо его исказила мучительная конвульсия, губы изогнулись, чтобы удержать крик, и Риардену пришлось мягко уложить его снова на землю.

Парень покачал головой и взглянул на Риардена чуть ли не виновато.

— Я не добьюсь своего, мистер Риарден. Нет смысла себя обманывать… я знаю, что мне конец.

Потом будто в каком-то смутном отказе от жалости к себе добавил, цитируя заученный урок, отчаянно пытаясь говорить прежним, циничным голосом интеллектуала:

— Какое это имеет значение, мистер Риарден? Человек просто-напросто набор… набор определенных химических соединений… и смерть человека значит не больше, чем смерть животного.

— Ты знаешь, что это не так.

— Да, — прошептал парень. — Да, кажется, знаю.

Взгляд его обратился в темноту, потом поднялся к лицу Риардена, глаза его были беспомощными, тоскливыми, по-детски озадаченными.

— Я знаю… все, чему нас учили, — чушь… все, что нам говорили… о жизни… и смерти… Смерть… ничего не значит для химических соединений, но… — он сделал паузу, и весь его отчаянный протест зазвучал только в напряженности ставшего тише голоса: — Но значит для меня… И… и думаю, для животного тоже… Но они говорят, что не существует никаких ценностей… только общественные обычаи… Никаких ценностей!.. — Он машинально зажал рукой рану на груди, словно пытаясь удержать то, что терял. — Никаких… ценностей…

Потом его глаза раскрылись шире во внезапном покое полной откровенности.

— Я хочу жить, мистер Риарден. Господи, как хочу! — Голос был страстно спокойным. — Не потому, что умираю… а потому, что понял лишь сегодня вечером, что значит быть по-настоящему живым… И… странное дело… знаете, когда понял? В кабинете… когда подставил голову под удар… когда послал этих мерзавцев к черту… Существует… существует много такого, чего я, к сожалению, не понимал раньше… Но… не стоит плакать из-за пролитого молока. — Он увидел невольный взгляд Риардена на примятую траву внизу и добавил: — Из-за чего бы то ни было пролитого, мистер Риарден.

— Послушай, малыш, — сурово сказал Риарден, — я прошу тебя об одолжении.

— Сейчас, мистер Риарден?

— Да. Сейчас.

— Конечно, мистер Риарден… если смогу.

— Сегодня вечером ты сделал мне большое одолжение, но я прошу о еще большем. Ты проделал замечательную работу, выбравшись из этой кучи шлака. Попытаешься сделать еще более трудную? Ты был готов умереть ради спасения моего завода. Постараешься жить ради меня?

— Ради вас, мистер Риарден?

— Ради меня. Потому что я прошу. Потому что хочу этого. Потому что нам вместе нужно еще много взбираться.

— Для вас… для вас это важно, мистер Риарден?

— Важно. Решишь ты, что хочешь жить, как внизу, на куче шлака? Что хочешь выстоять и жить? Будешь сражаться за жизнь? Ты хотел вести битву за меня. Будешь вести эту вместе со мной, как нашу первую?

Риарден ощутил пожатие руки парня; оно передало неистовую пылкость ответа; голос его прозвучал лишь шепотом:

— Постараюсь, мистер Риарден.

— Теперь помоги мне отвезти тебя к врачу. Расслабься, не волнуйся и позволь мне поднять тебя.

— Хорошо, мистер Риарден.

Парень с неожиданным усилием приподнялся и оперся на локоть.

— Расслабься, Тони.

Риарден увидел внезапное движение в лице парня, попытку по-прежнему весело, нагло усмехнуться.

— Я перестал быть Неабсолютом?

— Перестал. Ты теперь полный абсолют и знаешь это.

— Да. Теперь я знаю несколько абсолютов. Вот один — он указал на рану — это абсолют, так ведь? И, — продолжал он, когда Риарден медленно, осторожно поднимал его с земли, словно напряженность дрожащего голоса служила своего рода анестезией, — то, что люди не могут жить… если гнусные мерзавцы… вроде тех, что в Вашингтоне… остаются безнаказанными за такие дела… какие устроили этим вечером… если все становится отвратительной фальшью… и ничто не реально… и ничтожество становится важным лицом… люди не могут так жить… это абсолют, правда?

— Да, Тони, абсолют.

Риарден неторопливо, осторожно поднялся на ноги; увидел спазмы боли на лице парня, когда медленно прижал его к груди, словно ребенка, но спазмы перешли в очередное подобие улыбки, и парень спросил:

— Кто теперь Кормилица?

— Видимо, я…

Риарден сделал первые шаги по рыхлой земле откоса, тело его напрягалось, чтобы служить амортизатором для хрупкой ноши, чтобы сохранять равномерное движение там, где невозможно найти опоры для ног. Голова парня опустилась на плечо Риардена, нерешительно, словно в попытке. Риарден наклонился и коснулся губами пыльного лба.

Парень отдернулся и вскинул голову в негодующем удивлении.

— Вы знаете, что сделали? — прошептал он, словно не мог поверить, что поцелуй предназначался ему.

— Опусти голову, — сказал Риарден, — и я сделаю это еще раз.

Голова парня опустилась, и Риарден поцеловал его в лоб; это походило на отцовскую благодарность сыну за проведенную битву. Парень замер, лицо его было спрятано, руки сжимали плечи Риардена. Потом совершенно беззвучно, ритмично затрясся, и Риарден понял, что он плачет в покорности, в признании всего, чего не мог выразить словами.

Риарден медленно поднимался ощупью, стараясь идти твердо среди бурьяна, пыльных осыпей, железок, отбросов далекого времени.

Он держал путь к линии, где красное зарево завода обозначало край оврага, движение его представляло собой неистовую борьбу, которой требовалось принимать форму неторопливого, плавного движения.

Риарден не слышал всхлипываний, но ощущал ритмичное содрогание и проникающие сквозь ткань рубашки не слезы, а маленькие, горячие капли, выбрасываемые из раны содроганием. Он понимал, что крепкое прижатие его рук было единственным ответом, какой парень мог воспринять и понять, и сжимал дрожащее тело так, словно сила его рук могла перелить часть его жизненной силы во все слабее пульсирующие артерии.

Потом плач прекратился, и парень поднял голову. Лицо его, казалось, стало более худощавым и бледным, но глаза блестели, и он глядел на Риардена, собираясь с силами, чтобы заговорить.