Без десяти восемь Чик Моррисон, Укрепитель духа, казавшийся распорядителем, выкрикнул:

— Так, мальчики и девочки, занимаем свои места! — и указал пачкой почтовой бумаги на залитый светом полукруг кресел.

Мистер Томпсон грузно опустился в центральное кресло с таким видом, будто спешил занять свободное место в метро.

Помощники Чика Моррисона погнали толпу к освещенному полукругу.

— Счастливая семья, — объяснил Чик Моррисон, — страна должна увидеть нас большой, единой, счастливой… Что там с этой штукой? — Музыка внезапно оборвалась, издав легкий треск, на середине музыкальной фразы. Было без девяти восемь. Он пожал плечами и продолжал: —…счастливой семьей. Поторапливайтесь, мальчики. Первым делом снимите мистера Томпсона крупным планом.

Стрелка часов продолжала отрезать минуты, пока газетные фотографы щелкали камерами в мрачное, раздраженное лицо мистера Томпсона.

— Мистер Томпсон будет сидеть между наукой и промышленностью! — объявил Чик Моррисон. — Доктор Стэдлер, прошу вас — кресло слева от мистера Томпсона. Мисс Таггерт — сюда, пожалуйста, справа от него.

Доктор Стэдлер повиновался. Дагни не двинулась с места.

— Это не только для прессы, это для телезрителей, — объяснил ей Моррисон побуждающим тоном.

Дагни сделала шаг вперед.

— Я не приму участия в этой программе, — спокойно сказала она, обращаясь к мистеру Томпсону.

— Не примете? — тупо уставился он на нее, как если бы одна из ваз с цветами неожиданно отказалась исполнять свою роль.

— Дагни, ради бога! — воскликнул Джеймс Таггерт в панике.

— Что это с ней? — спросил мистер Томпсон.

— Но, мисс Таггерт! Почему? — выкрикнул Чик Моррисон.

— Вы все знаете, почему, — сказала она, обращаясь к лицам вокруг нее. — Не стоило пытаться устраивать это снова.

— Мисс Таггерт! — завопил Чик Моррисон, когда она пошла к выходу. — Это национальный кри…

Тут к мистеру Томпсону подбежал какой-то человек, Дагни остановилась, как и все остальные, — и взгляд этого человека, обежавший толпу, внезапно поверг ее в полное молчание. Это был главный инженер радиостанции, и странно было видеть в его глазах первобытный ужас, борющийся с остатками цивилизованной способности владения собой.

— Мистер Томпсон, — промолвил он, — у нас… у нас может быть задержка с началом передачи.

— Что? — выкрикнул мистер Томпсон.

Стрелка на часах показывала без двух минут восемь.

— Мы стараемся устранить неполадку, мистер Томпсон, стараемся выяснить, в чем дело… но можем не успеть вовремя и…

— О чем вы говорите? Что случилось?

— Мы пытаемся найти…

— Что случилось?

— Не знаю! Но… мы. Мы не можем выйти в эфир, мистер Томпсон.

Секунда тишины, потом мистер Томпсон спросил неестественно тихим голосом:

— Вы сошли с ума?

— Должно быть. Я бы хотел этого. Я ничего не могу понять. Станция не работает.

— Механическое повреждение? — заорал мистер Томпсон, вскочив из кресла. — Механическое повреждение? В такое время, черт вас возьми? Если вы так управляете этой станцией…

Главный инженер медленно покачал головой, словно взрослый, не желающий пугать ребенка.

— Дело не в этой станции, мистер Томпсон, — мягко заговорил он. — Не работают все станции в стране, насколько мы смогли проверить. И механических повреждений нет. Ни здесь, ни где бы то ни было. Оборудование в порядке, в полном порядке, и все сообщают то же самое, но… все радиостанции вышли из эфира в семь пятьдесят одну, и… и никто не может понять, отчего.

— Но… — выкрикнул мистер Томпсон, огляделся вокруг и заорал: — Надо же, сегодня! Вы не должны допускать этого! Вы должны выпустить меня в эфир!

— Мистер Томпсон, — неторопливо заговорил главный инженер, — мы позвонили в электронную лабораторию Государственного научного института. Они… они никогда не сталкивались ни с чем подобным. Сказали, что, возможно, это какой-то природный феномен, какое-то космическое возмущение беспрецедентного рода, только…

— Ну?

— Только они так не думают. Мы тоже. Сказали, что это похоже на радиоволны, только такой частоты, какой никогда не создавалось раньше, никогда нигде не наблюдалось, никогда никем не было обнаружено.

Ему никто не ответил. Через минуту он продолжал, голос его был странно торжественным:

— Это похоже на стену радиоволн, забивающих эфир, и мы не можем сквозь нее пробиться, не можем коснуться ее, не можем разрушить… Более того, мы не можем обнаружить их источника никакими обычными методами… Эти волны как будто исходят из передатчика… по сравнению с которым все известные нам кажутся детскими игрушками!

— Но это невозможно! — Раздался крик за спиной мистера Томпсона, и все повернулись в ту сторону, настороженные звучавшей в нем нотой странного ужаса; издал этот крик доктор Стэдлер. — Такой вещи не существует! Никто на свете не может ее сделать!

Главный инженер развел руками.

— В том-то и дело, доктор Стэдлер, — устало сказал он. — Такой передатчик невозможен. Не может быть. Но он есть.

— Ну сделайте же что-нибудь! — кричал мистер Томпсон, обращаясь к толпе.

Никто не ответил и не шевельнулся.

— Я не допущу этого! — визжал мистер Томпсон. — Не допущу! Именно сегодня! Я должен произнести эту речь! Сделайте что-нибудь! Решите эту проблему! Приказываю решить ее!

Главный инженер смотрел на него ничего не выражающим взглядом.

— За это я вас всех уволю! Уволю всех инженеров-электронщиков в стране! Отдам всех под суд за саботаж, дезертирство и измену! Слышите? Делайте что-то, черт бы вас побрал! Делайте!

Главный инженер бесстрастно смотрел на него, словно слова больше не несли в себе никакого смысла.

— Неужели здесь некому повиноваться приказу? — крикнул мистер Томпсон. — Неужели в стране не осталось ни единого мозга?

Минутная стрелка дошла до деления, обозначающего восемь ноль-ноль.

— Дамы и господа! — послышался из радиоприемника мужской, ясный, спокойный, непримиримый голос, такой уже много лет не звучал по радио. — Мистер Томпсон не будет сегодня к вам обращаться. Его время кончилось. Говорить буду я. Вы должны были услышать доклад о всемирном кризисе. Вы его услышите.

Раздались три возгласа, но никто не мог расслышать их среди шума толпы, утратившей способность кричать. Один был возгласом торжества, другой — ужаса, третий — замешательства. Этот голос узнали трое: Дагни, доктор Стэдлер, Эдди Уиллерс. На Уиллерса не взглянул никто, но Дагни и доктор Стэдлер посмотрели друг на друга. Дагни увидела, что лицо Стэдлера искажено таким злобным ужасом, на который страшно смотреть; он видел, что она поняла, и смотрит на него так, словно говоривший дал доктору пощечину.

— В течение двенадцати лет вы спрашивали: кто такой Джон Голт? Вы слушаете Джона Голта. Я — тот человек, который любит свою жизнь. Я — тот человек, который не жертвует своей любовью и своими ценностями. Я — тот человек, который лишил вас ваших жертв, разрушил таким образом ваш мир, и если хотите знать, почему гибнете вы, боящиеся знания, я — тот человек, который сейчас вам это скажет.

Способным двигаться оказался только главный инженер; он подбежал к телевизору и принялся неистово вертеть ручки управления. Но экран оставался пустым; говоривший решил не показывать своего лица. Лишь голос его заполнял эфир страны. «Эфир мира», — подумал главный инженер. Голос звучал так, словно говоривший обращался не к группе, а к одному человеку; то был тон обращения не к собранию, а к разуму.

— Вы слышали, что сейчас век морального кризиса. Вы сказали это сами отчасти в страхе, отчасти в надежде, что эти слова бессмысленны. Вы кричали, что грехи человека губят мир, проклинали человеческую природу за ее неспособность практиковать те добродетели, какие вы требовали. Поскольку для вас добродетель состоит из жертвоприношений, вы требовали все больше жертв в следующих одно за другим бедствиях. Во имя возвращения к морали вы пожертвовали всеми теми пороками, которые считали причиной своего положения. Вы пожертвовали справедливостью ради жалости, независимостью ради единства, разумом ради веры, богатством ради нужды, самоуважением ради самоотречения, счастьем ради долга.