– Правда? Я так давно туда не заглядывала…

– Вы бы пустили сюда своих кошек.

– Что? Каких кошек? Спокойной ночи. Мне пора спать. Я очень устала.

– Спокойной ночи.

В тот же вечер ты листаешь пожелтевшие страницы, исписанные чернилами горчичного цвета, кое-где прожженные сигарным пеплом, испещренные мышиными следами. Французский генерала Льоренте далеко не так безупречен, как уверяла его жена. Ты полагаешь, что мог бы существенно улучшить стиль этих записок, сократив пространные описания событий далекого прошлого: детство, прошедшее в Оахаке, в типичном поместье XIX века, военное училище во Франции, знакомство с герцогом Морни, с ближайшим окружением Наполеона III, возвращение в Мексику и служба в главном штабе Максимилиана, торжественные церемонии и приемы времен Империи, сражения и разгром [4], Серро-де-лас-Кампанас, годы изгнания в Париже. Ничего такого, о чем бы уже не рассказали другие. Ты раздеваешься, думая о странной причуде старухи, вообразившей, что эти записки представляют какую-то ценность. И тебя согревает мысль о четырех тысячах песо.

Ты проваливаешься в глубокий сон, а в шесть часов утра просыпаешься от яркого света – ведь окно у тебя в потолке и его не занавесишь. Ты накрываешь лицо подушкой и тщетно пытаешься снова заснуть, но уже через десять минут бредешь в ванную, где тебя ждет сюрприз: все твои вещи аккуратно разложены на столике, а немногочисленная одежда повешена в шкаф. Ты заканчиваешь бритье, когда в утреннюю тишину врываются жалобные кошачьи крики.

Невыносимо слышать эти отчаянные, душераздирающие вопли. Ты пытаешься определить, откуда они исходят, открываешь дверь в коридор, но там все тихо. Нет, жуткие звуки проникают откуда-то сверху, через потолочное окно. Ты вспрыгиваешь на кресло, перебираешься с него на письменный стол, опершись о книжную полку, достаешь до окна и открываешь одну из створок. После этого с усилием подтягиваешься и, высунув голову наружу, видишь примыкающий к дому садик, небольшой квадратик, заросший кустами ежевики, где пять, шесть или семь кошек – ты не успеваешь их сосчитать, потому что не в состоянии провисеть больше секунды, – связанных вместе, катаются клубком по земле, и их лижут языки пламени. До тебя доносится запах паленой шерсти. Ты отпускаешь руки, спрыгиваешь на кресло и долго не можешь опомниться. Неужели ты видел все это наяву? Нет, наверное, у тебя просто разыгралось воображение из-за непрекращающихся кошачьих воплей. Впрочем, они уже не так слышны, а вскоре и совсем смолкают.

Ты надеваешь рубашку, проводишь тряпочкой по носкам своих черных туфель и снова прислушиваешься – на этот раз к позвякиванию колокольчика, который перемещается по дому, постепенно приближаясь к твоей двери. Ты выглядываешь в коридор и видишь Ауру с колокольчиком в руке; потупившись, она сообщает, что завтрак готов. Тебе не хочется ее отпускать, но девушка уже спешит к винтовой лестнице и все звонит в свой черный колокольчик, словно ей надо разбудить еще кучу народа.

Как был в одной рубашке, ты сбегаешь по лестнице в переднюю, но ее уже и след простыл. Ты слышишь за спиной звук открывающейся двери, что ведет в комнату старухи, оборачиваешься и успеваешь заметить, как чья-то рука просовывает в щель ночной горшок, ставит его на пол и исчезает. Дверь снова захлопывается.

Ты входишь в столовую. Завтрак уже подан, но на этот раз на столе всего один прибор. Быстро покончив с едой, ты возвращаешься в переднюю и стучишь в дверь сеньоры Консуэло. Слабый тонкий голосок приглашает тебя войти. Здесь все по-прежнему: неизменный полумрак, дрожащее пламя свечей, отражающееся в серебре.

– Доброе утро, сеньор Монтеро. Как вам спалось?

– Хорошо. Вчера я допоздна читал.

Старуха машет рукой, словно отгоняет тебя от кровати.

– Нет, нет. Пока не говорите о своих впечатлениях. Работайте дальше над этой частью, а когда закончите, я дам вам остальные.

– Хорошо, сеньора. Скажите, я могу выходить в сад?

– В какой сад, сеньор Монтеро?

– Тот, что со стороны моей комнаты.

– У нас давным-давно нет сада. Он пропал, когда все вокруг застроили.

– Я подумал, что на воздухе мне бы лучше работалось.

– У нас остался только внутренний дворик, вы через него проходили, да и тот темный. Моя племянница выращивает там растения, которые любят тень. Ничего другого у нас нет.

– Понимаю, сеньора.

– Я хотела бы сегодня отдохнуть от дел. Зайдите ко мне вечером.

– Хорошо, сеньора.

Весь день ты возишься с рукописью, переписывая набело куски, которые думаешь оставить, и переделывая слабые места, куришь одну сигарету за другой и прикидываешь, как растянуть эту работу и подольше сохранить за собой доходное местечко. Если бы тебе удалось скопить хотя бы двенадцать тысяч песо, ты мог бы потом почти целый год заниматься собственной книгой, отложенной, почти забытой. Это будет капитальный труд об открытий и завоевании испанцами Америки. Он вберет в себя все разрозненные хроники, сделав их понятными и доступными, установит связи между всеми предприятиями и авантюрами золотого века, между человеческими судьбами и величайшим событием эпохи Возрождения. В конце концов ты откладываешь в сторону нудные записки генерала и начинаешь набрасывать план своей книги. Время бежит незаметно, и только заслышав вновь колокольчик, ты взглянешь на часы, накинешь пиджак и спустишься в столовую.

Аура уже там, а во главе стола на сей раз сидит сама сеньора Льоренте. Закутанная в шаль, в своем неизменном ночном балахоне и чепце, она горбится над тарелкой. Ты мельком замечаешь четвертый прибор, но уже не задаешь вопросов, какое твое дело. Во имя будущей творческой свободы ты готов сносить любые чудачества полоумной старухи, тебе это ничего не стоит. Пока она отхлебывает суп, ты пытаешься определить ее возраст. В жизни человека наступает момент, когда бег времени замедляется, и сеньора Консуэло давно перешагнула этот рубеж. Генерал не упоминает о ней в той части записок, которую ты успел прочесть. Но если во время вторжения французов ему было сорок два, а умер он в 1901 году, то есть четыре десятилетия спустя, значит, он дожил до восьмидесяти двух лет. Ясно, что он женился на сеньоре Консуэло уже после трагедии в Керетаро, в изгнании, но она же была тогда совсем девочка…

Даты перепутываются у тебя в голове, потому что над ухом назойливо звучит тонкий щебечущий голосок старухи; она разговаривает с Аурой, и ты, глядя в тарелку, выслушиваешь бесконечные жалобы на боли и тревожные симптомы, на дороговизну лекарств и сырость в доме. Тебе не терпится прервать семейную беседу и поинтересоваться, где они прячут слугу, которого вчера посылали за твоими вещами: ты его до сих пор не видел, и даже за столом он не прислуживает. Ты бы так и сделал, если бы вдруг тебе не бросилось в глаза, что Аура, за все это время не проронившая ни слова, ест с какой-то механической обреченностью, словно ждет команды, чтобы взять ложку, нож, разрезать почки – все те же почки, видимо, их излюбленное блюдо – и поднести кусок ко рту. Ты быстро переводишь взгляд с тетки на племянницу, с племянницы на тетку, но в этот момент сеньора Консуэло внезапно замирает, и тут же Аура кладет нож на тарелку и замирает тоже, точь-в-точь повторив движения старухи.

Несколько минут вы пребываете в молчании: ты доедаешь свой обед, а они, застыв, как статуи, наблюдают за тобой. Наконец сеньора Консуэло говорит:

– Я утомилась. Не стоило мне выходить к столу. Аура, проводи меня в мою комнату.

При этом старуха явно старается завладеть твоим вниманием: она пристально смотрит тебе в глаза, словно притягивая твой взгляд, хотя ее слова обращены к племяннице. Тебе с трудом удается освободиться от чар этих глаз – снова широко раскрытых, чуть желтоватых, но ясных и пронзительных – и перевести взгляд на Ауру, которая, уставившись в одну точку и беззвучно шевеля губами, встает, будто во сне, берет сгорбленную старуху под руку и медленно выводит из столовой.