— От буржуи умели жить! До чего же складно!

В один прекрасный день литературные штудии Зигмунда Григорьевича были прерваны резким окриком:

— Заключенный Зелинский, на выход!

Зигмунд Григорьевич, твердивший строчки Тютчева: «Ангел мой, ты видишь ли меня?», сначала даже не понял, чего от него хотят. Но Кощей грубо тряхнул его за плечо, и этот недвусмысленный жест вернул заключенного к реальности. Сердце его ожило и снова наполнилось надеждой.

Окна в кабинете, куда привели Зелинского, были плотно затянуты шторами, так что невозможно было определить, день сейчас или ночь, на столе горела лампа. Зигмунд Григорьевич смирно стоял посреди кабинета, сложив руки за спиной и слегка придерживая тыльной стороной ладоней спадающие с исхудалого тела брюки.

Человек, сидевший по другую сторону стола, оторвался от бумаг, которые углубленно изучал, поднял голову и устремил на заключенного взгляд выразительных голубых глаз. Зелинский отметил про себя, что следователь молод и красив неправдоподобной, почти женской красотой.

— Ангел мой… — пробормотал Зигмунд Григорьевич.

— Ай-ай-ай! — воскликнул молодой человек. — Как вы плохо выглядите, уважаемый господин Зелинский! Совершенно не похожи на свои прежние фотографии! Может быть, с вами дурно обращались?

— Нет, — глухо ответил заключенный. — Жалоб у меня нет. Но я хотел бы узнать, за что меня задержали и в чем обвиняют. И, разумеется, настаиваю на присутствии адвоката. Я являюсь подданным Соединенных Штатов Америки и приехал в вашу страну, имея на руках государственный договор на концессию. Никаких законов не нарушал. Это произвол! Это международный скандал!

Выпалив все это, Зигмунд Григорьевич испуганно замолчал. Он ждал, что его немедленно упрячут в карцер. Но ничего страшного не последовало.

— Да вы присядьте, — ласково предложил красавец. — Хотите чаю? Сейчас я распоряжусь. — Он нажал на какую-то кнопку. — А пока угощайтесь папиросами.

Через несколько минут подданный Соединенных Штатов наслаждался всеми доступными ему радостями жизни: он сидел на стуле, пил чай и курил, блаженно пуская к потолку сизый дым.

— А теперь давайте поговорим, как два интеллигентных человека, — предложил красавец. — Меня зовут Владимир Арнольдович, фамилия — Стырне, я ваш следователь.

— Наконец-то, — голова у Зигмунда Григорьевича кружилась не то от папирос, не то оттого, что о нем кто-то вспомнил. — Я уже думал, что сгнию в камере, как граф Монте-Кристо.

— Мы соблюдаем законность, — улыбнулся Стырне. — Насколько мне известно, вы предприниматель?

Зелинский с удовольствием отвечал на вопросы. Следователь понимающе кивал и делал какие-то пометы у себя в бумагах. Эта беседа продолжалась довольно долго, и Зигмунд Григорьевич с удивлением обнаружил, что, отвыкнув от общения, он устал.

— Рад был с вами познакомиться, — Владимир Арнольдович вышел из-за стола и сладко потянулся, разминаясь.

Зелинскому страшно захотелось сделать такое же вольное движение, но он почему-то не посмел и только вскочил со стула.

— Меня скоро выпустят? — спросил он.

— Что? — рассеянно произнес следователь. — Нет, Зигмунд Григорьевич, мы с вами еще побеседуем. Но не сегодня. У меня закончился рабочий день. Сейчас сюда придет мой коллега, и вы продолжите разговор уже с ним.

Оставшись в одиночестве, Зелинский снова сел на стул и расслабился, отдыхая.

— Встать, белогвардейская сволочь! Скотина! — крикнул кто-то над самым его ухом, и Зигмунд Григорьевич упал на пол от страшного удара. Хлынула носом кровь. Заключенный утер ее рукой и попробовал подняться. Но не тут-то было. На него обрушился новый град ударов. И вскоре темная пелена застлала ему глаза…

Зелинский очнулся, когда на него вылили ведро воды. Все еще плохо соображая, он прикрывал голову руками, когда над ним склонилось чье-то едва различимое лицо.

— А, старый знакомый! — сказал тот же голос, который обзывал его «сволочью» и «скотиной». — Вот и довелось встретиться снова!

Зигмунд Григорьевич с трудом сфокусировал взгляд. Рядом с ним стоял Павел Иванович Пухляков. Почему-то Зелинского ничуть не удивила встреча с человеком, который тридцать пять лет назад, в Киеве, увел у него возлюбленную, да еще при этом избил и оскорбил.

— Нина… — прошептал он разбитыми губами. — Нина… в Париже…

— Ты мне голову не морочь, — рявкнул Пухляков. — Нину какую-то приплел! А про Париж — давай. И про Лондон тоже. Назови всех своих сообщников, которые лелеют планы свержения нашей рабоче-крестьянской Советской власти. Диктуй имена, явки, шифры…

— Какие сообщники? Какие явки и шифры? — Зигмунду Григорьевичу показалось, что он сошел с ума. — Я концессионер. У меня в бумагах все про это сказано… Кроме моего компаньона, сэра Бэзила Захарова, я ни с кем не связан… И больше ничего я не скажу…

— Разговоришься, как миленький, гнида! — Павел Иванович снова принялся избивать заключенного. — Все твои документы — липа! Я же знаю, что ты никакой не Зелинский, а Розенблюм, жидовская твоя морда! Кто еще с тобой работает?..

Мир для Зигмунда Григорьевича раскололся надвое. В одной, светлой половине ласковый красавец Владимир Арнольдович угощал его чаем и папиросами, в другой — негодяй Пухляков бранил, избивал, не позволял спать, ослеплял настольной лампой, кормил селедкой, не давая воды… Заключенный Зелинский потерял счет дням и ночам, потому что перестал делать пометки на стене. Его приволакивали в камеру, измочаленного, окровавленного, бросали в углу, и теперь ему было все равно, какой месяц и год за пределами тюрьмы. Зигмунд Григорьевич хотел только одного — чтобы эта бессмысленная, бесконечная мука скорее прекратилась и ему позволили умереть.

На допросах он перестал возражать, отвечая на все утвердительно и подписывая любые протоколы…

«В 1919 и 1920 годах у меня были тесные отношения с представителями русской эмиграции разных партий… В то же время я проводил у английского правительства очень обширный финансовый план поддержки русских торгово-промышленных кругов во главе с Ярошинским, Барком и т. д. Все это время нахожусь на секретной службе, и моя главная задача состояла в освещении русского вопроса руководящим сферам Англии.

В конце двадцатого года я, сойдясь довольно близко с Савинковым, выехал в Варшаву, где он тогда организовал экспедицию в Белоруссию. Я участвовал в этой экспедиции. Я был и на территории Советской России. Получив приказание вернуться, я выехал в Лондон…»

Бориса Савинкова Зигмунд Григорьевич видел один раз в жизни, на публичном выступлении. Теперь знаменитый эсер был мертв, скоро умрет и он, Зелинский, так что это вранье все равно не имеет никакого значения.

«В 1923 и 1924 годах мне пришлось посвятить очень много времени моим личным делам. В борьбе с Советской властью я был менее деятелен, хотя писал много в газетах (английских) и поддерживал Савинкова, продолжая по русскому вопросу консультировать влиятельные сферы и в Америке, так как в эти годы часто ездил в Америку. 1925 год я провел в Нью-Йорке…»

Конец двадцать четвертого и двадцать пятый год Зигмунд Григорьевич провел в одиночной камере. Но кого на этом свете интересовала правда?

«В конце 1925 года я нелегально перешел финскую границу и прибыл в Ленинград, а затем в Москву, где и был арестован…»

Зелинский знал, что Петербург, где он не был с 1916 года, после смерти Ульянова переименовали. Но что было правдой, а что — фантазиями его мучителей, он уже перестал различать…

«Антибольшевистским вопросом я усиленно занимался всегда и посвятил ему большую часть времени, энергии и личных средств. Могу, например, указать, что савинковщина с 1920 по 1924 год обошлась мне, по самому скромному подсчету, в 15–20 тысяч фунтов стерлингов.

Я был в курсе дел на основании присылаемых мне информаций из разных источников России, но не непосредственно, а также из источников английской и американской разведок…»

«Судился в 1918 году, в ноябре… по делу Локкарта (заочно)».