— Теперь, — продолжал Монбар тем же спокойным тоном, садясь на свое прежнее место, опираясь локтями о стол и подаваясь всем корпусом вперед, — чтобы разом рассеять все иллюзии, которые вы могли сохранить, и доказать вам, что я знаю гораздо больше, чем вы желали бы, позвольте мне в двух словах рассказать вам вашу историю.

— Милостивый государь… — попытался перебить его незнакомец.

— О! Не бойтесь, — прибавил флибустьер тоном холодного и сухого сарказма, — я не стану долго распространяться; так же как и вы, я не желаю тратить время на пустые разговоры, но заметьте, между прочим, каким образом наш пустой разговор, как я предвидел, скоро сделался интересным. Не правда ли, как это странно?

— Я жду, чтобы вы объяснились, — холодно отвечал незнакомец, — потому что до сих пор я не понял ни одного слова из всего, что вы сказали мне.

— Ей-Богу, вы пришлись мне по сердцу! Я не ошибся на ваш счет. Храбрый, холодный, скрытный, вы достойны быть флибустьером и вести с нами жизнь, полную приключений.

— Вы оказываете мне большую честь, но все это мне не объясняет…

— Потерпите немного; как вы пылки! Остерегайтесь, ваше ремесло требует хладнокровия, а его-то в эту минуту у вас и недостает.

— Вы очень остроумны, — сказал незнакомец, насмешливо поклонившись своему собеседнику.

Тот оскорбился этой усмешкой и, ударив кулаком по столу, сказал:

— Вот ваша история в двух словах. Вы андалузец, родились в Малаге, младший сын и, следовательно, были назначены в духовное звание. В один прекрасный день, не чувствуя никакой склонности к тонзуре, вы сели на испанский корабль, отправлявшийся на Санто-Доминго. Вас зовут дон Антонио де Ла Ронда… Как видите, мне известно многое.

— Продолжайте, — совершенно флегматично произнес незнакомец, — вы чрезвычайно меня заинтересовали.

Монбар пожал плечами и продолжал:

— Приехав на Санто-Доминго, вы успели за короткое время, по милости вашей красивой внешности, а особенно вашего тонкого и непринужденного ума, найти себе могущественных покровителей, так что уже через три года по прибытию из Европы вы настолько возвысились, что сделались одним из самых влиятельных людей в колонии. К несчастью…

— Вы сказали, к несчастью? — перебил незнакомец с насмешливой улыбкой.

— Да, — невозмутимо отвечал авантюрист, — к несчастью фортуна повернулась к вам спиной, и до такой степени…

— До такой степени?..

— …что, несмотря на ваших друзей, вас арестовали и угрожали судом за кражу двух миллионов пиастров, — цифра внушительная, поздравляю вас. Сознаюсь, что всякий другой на вашем месте погиб бы; Совет по делам Индий16 не шутит, когда речь идет о деньгах.

— Позвольте мне вас прервать, милостивый государь, — сказал незнакомец с совершенной непринужденностью, — вы рассказываете эту историю чрезвычайно красноречиво, но если вы будете продолжать таким образом, она продлится нескончаемо. Если вы мне позволите, я закончу ее в нескольких словах.

— Ага! Теперь вы сознаетесь, что она справедлива?

— Еще бы! — отвечал незнакомец с удивительной самоуверенностью.

— Вы сознаетесь, что вы дон Антонио де Ла Ронда?

— Для чего мне отпираться, раз вы это знаете?

— Стало быть, вы признаете, что обманом забрались в колонию с целью…

— Я сознаюсь во всем, в чем вам будет угодно, — с живостью сказал испанец.

— Стало быть, вы заслуживаете виселицу и будете повешены через несколько минут.

— Ну уж нет! — возразил испанец, не теряя хладнокровия. — Вот в этом-то мы с вами не сходимся, милостивый государь. Ваше заключение лишено всякой логики.

— Что?! — вскричал авантюрист, удивляясь этой внезапной перемене в тоне, которой он не ожидал.

— Я сказал, что ваше заключение не логично.

— Я это слышал.

— Я докажу это, — продолжал испанец. — Теперь ваша очередь выслушать меня.

— Хорошо, надо быть сострадательным к тем, кто скоро умрет.

— Вы очень добры, но, слава Богу, до этого я еще не дошел. От стакана до губ еще далеко, гласит очень мудрая пословица на моей родине.

— Продолжайте, — сказал флибустьер со зловещей улыбкой.

Испанец даже не дрогнул.

— Для меня очевидно, милостивый государь, что вы желаете предложить мне какое-то условие.

— Я?

— Конечно. Вот почему, узнав во мне шпиона, — а должен сознаться, что я действительно шпион, вы видите, я с вами предельно откровенен, — для вас ничего не могло быть легче, чем приказать повесить меня на первом же дереве без всякого суда.

— Да, но я это сделаю сейчас.

— Нет, вы не сделаете этого, и вот почему: вы думаете, по причинам, мне не известным, — я не хочу обижать вас предположением, будто вы почувствовали ко мне сострадание, когда мои соотечественники так справедливо называют вас Губителем, — вы думаете, повторяю, что я могу быть вам полезен для успеха вашего плана, и, следовательно, вместо того, чтобы велеть меня повесить, как вы сделали бы это при всяких других обстоятельствах, вы прямо пришли сюда, чтобы поговорить со мной, как друге другом. Ну! Я сам этого желаю; говорите, я вас слушаю. В чем заключается ваше дело?

Произнеся эти слова с самым непринужденным видом, дон Антонио откинулся на спинку стула, вертя в пальцах сигару. С минуту флибустьер смотрел на него с нескрываемым удивлением, потом, расхохотавшись, сказал:

— Ну хорошо; по крайней мере между нами не будет недоразумений. Да, вы угадали, я хочу сделать вам предложение.

— Об этом нетрудно было догадаться, но оставим это; в чем состоит ваше предложение?

— Боже мой! Все очень просто. Вам только надо переменить вашу роль.

— Очень хорошо. Я вас понимаю; то есть, вместо того, чтобы изменять вам в пользу Испании, я буду изменять Испании в вашу пользу.

— Вы видите, что это легко.

— Действительно, очень легко, но чертовски опасно. Положим даже, что я соглашусь на вашу просьбу, но какая мне будет от этого польза?

— Во-первых, вас не повесят.

— Быть повешенным, утопленным или расстрелянным — почти одно и то же. Я желал бы выгоды посущественнее и повиднее.

— Черт побери! Вы привередливы! Разве спасти жизнь от петли ничего не значит?