Дон Санчо, крайне встревоженный состоянием сестры, поспешил позвать горничных, которые тотчас прибежали. Он вверил ее их попечениям и ушел в комнату, приготовленную для него, приказав, чтобы его предупредили немедленно, как только донне Кларе сделается лучше.

Дон Санчо Пеньяфлор был очаровательный молодой человек, веселый, беззаботный, он искал в жизни только удовольствия и отвергал с эгоизмом молодости и богатства всякую горесть и всякую скуку.

Принадлежа к одной из самых знатных фамилий испанской аристократии, имея надежду стать со временем обладателем семи или восьми миллионов, предназначенный благодаря знатности своего имени занимать впоследствии одну из лучших должностей и вступить в блестящий и выгодный брак, который делает счастливыми дипломатов, предоставляя им свободу ума для высоких политических соображений, он старался, насколько это было возможно, сдерживать биение своего сердца и не возмущать неуместной страстью спокойной лазури своего существования.

Будучи армейским капитаном, в ожидании светлого будущего и чтобы иметь какое-нибудь занятие, он поехал в качестве адъютанта с отцом в Мексику, когда герцог был назначен вице-королем Новой Испании. Но будучи еще слишком молод для того, чтобы серьезно смотреть на жизнь и быть честолюбивым, он занимался только игрой и любовными интригами, что очень сердило герцога, который, миновав возраст удовольствий, не допускал, чтобы молодые люди приносили жертву кумиру, которому он сам так долго курил фимиам. Впрочем, это была натура кроткая, уживчивая, но зараженная, как все испанцы той, а может быть, еще и нынешней эпохи предрассудками своей касты, считавшая негров и индейцев вьючным скотом, созданным для ее пользы, и не скрывавшая своего презрения и отвращения к этим несчастным созданиям.

Словом, дон Санчо, следуя семейным традициям, всегда смотрел вверх, а не вниз, поддерживал равных, но ставил непреодолимую преграду высокомерия и пренебрежения между собой и теми, кто был ниже его.

Однако, может быть, без его ведома — мы не хотим поставить этого ему в заслугу — среди холодной атмосферы, в которой он вынужден был жить, в его сердце пробралось нежное чувство и иногда угрожало уничтожить все плоды семейного воспитания.

Чувство это было не чем иным, как дружбой, которую он испытывал к своей сестре, дружбой, которая могла быть принята за обожание, до того она была преданна, почтительна и бескорыстна. Чтобы угодить сестре, он готов был решиться на невозможное, одно ее слово делало его послушным, как невольника, любое ее желание тотчас становилось для него приказанием — таким же, а может быть, и более серьезным, чем если бы оно было отдано королем испанским, хотя этот надменный монарх льстил себя гордой мыслью, что солнце никогда не закатывалось в его владениях. Первые слова графа, произнесенные им, едва он остался один в своей комнате, покажут его характер лучше, чем его можно объяснить.

— Ну! — вскричал он, с отчаянием бросаясь в свое кресло. — Я думал, что проведу здесь несколько приятных дней, а вместо этого мне придется слушать жалобы Клары и утешать ее. Черт бы побрал всех несчастных! Они все точно нарочно преследуют меня, нарушая мое спокойствие.

Через три четверти часа негритянка-невольница пришла сказать ему, что донна Клара пришла в себя, но чувствует себя слабой и разбитой и просит извинения, что не может видеть его в этот вечер. Молодой человек в душе был доволен свободой, которую давала ему сестра и которая избавляла его от необходимости возобновлять неприятный разговор.

— Хорошо, — сказал он невольнице, — кланяйся госпоже и вели подать мне ужинать. Попроси также ко мне мажордома, мне нужно с ним поговорить.

Невольница вышла, оставив его одного. Тогда граф откинулся на спинку кресла, вытянул ноги и погрузился в ту дремоту, которая не может называться ни сном, ни бдением, во время которой душа как будто блуждает в неведомых далях, — испанцы называют это состояние сиестой. Пока он находился в этом состоянии, невольники осторожно накрывали на стол, опасаясь разбудить его, выставляя отборные кушанья. Скоро запах блюд, поставленных перед ним, вернул молодого человека к действительности. Он приподнялся и, подойдя к креслу, сел за стол.

— Почему не идет мажордом? — спросил он. — Разве ему не передали мою просьбу?

— Передали, ваше сиятельство, но в данный момент мажордом отсутствует, — почтительно ответил один из невольников.

— Отсутствует? По какой причине?

— Он каждый вечер обходит весь дом… Но он скоро вернется; если ваше сиятельство соблаговолит немного подождать, вы скоро его увидите.

— Хорошо, хотя я не понимаю, для чего ему осматривать дом… Ведь здесь нет хищных зверей?

— Слава Богу, нет, ваше сиятельство.

— Так к чему же эти предосторожности?

— Эти предосторожности принимаются против негодяев, ваше сиятельство.

— Да что же это за негодяи?! — вскричал граф, подпрыгнув на стуле. — Видно, все здесь сговорились мистифицировать меня, прости Господи!

В эту минуту послышался звон шпор.

— Вон идет мажордом, ваше сиятельство, — почтительно заметил один из негров.

— Наконец-то! Пусть войдет!

Бирбомоно вошел, снял шляпу, почтительно поклонился и выжидательно уставился на графа.

— Я жду вас уже больше часа, — произнес молодой человек.

— Очень сожалею, ваше сиятельство, но мне сказали об этом только сейчас.

— Знаю, знаю… Вы обедали?

— Нет еще, ваше сиятельство.

— Ну так садитесь напротив меня.

Мажордом, знавший надменный характер графа, колебался, не понимая такого снисхождения с его стороны.

— Садитесь же, — нетерпеливо продолжал молодой человек. — Мы не в городе — следовательно, к черту эти обычаи; кроме того, я хочу поговорить с вами.

Мажордом поклонился и занял, не отнекиваясь более, указанное ему место. Ужин был непродолжителен. Граф ел, не произнося ни слова. Когда ужин кончился, он отодвинул тарелку, выпил по испанскому обычаю стакан воды, закурил сигару и угостил мажордома.

— Курите, я разрешаю, — сказал он.