Сам же для себя Мишаня, с детства привыкший к сухому тихому уюту кирпичных сводов, вовсю пользовался ассортиментом, упиваясь таинственностью сокровищ. Избавленный от необходимости заботиться о пропитании (подозреваю, дед с папашей припасли на его долю и некие менее габаритные вещицы), Полянкин-младший ударился в изобретательство. В силу необходимости складировать прибывавшие из Германии эшелоны с контрибуцией полностью дедуля Полянкин вынужден был скоммуниздить и оборудование нескольких химических и физических лабораторий. А также их архивы. На тот момент они являли собой завтрашний день науки: ведь немцы, пока воевали, много чего наизобретали впереди планеты всей. Внучку было с чем разбираться. Тут тебе и взрывчатки всякие, и психотропные препараты, и яды в неописуемом разнообразии.
Имеющиеся в подземелье ресурсы позволяли многое, но Мишаня, расконсервировав лишь часть оборудования, сконцентрировался на взрывчатке, сыворотках правды, оружии, ловушках-капканах, замках-ключах и прочих хитростях для всякого рода нападения и, напротив, охраны. Меня особенно порадовало, что, как и я, он с отвращением относится к любым убийствам и основное внимание уделяет причиндалам, позволяющим нейтрализовать противника, не лишая его жизни.
Потом мне несколько раз довелось попользоваться его изделиями и снадобьями, и, должен сказать, все было на весьма высоком уровне. Денег за них Полянкин брал мало, честно предупреждая, если штучка еще не была обкатана. Потом требовал подробного отчета о том, что да как сработало.
Предполагалось, что сам факт изготовления этих уникомов, которые великолепно работают, греет его больше, чем деньги. Я в этом сомневался.
Предполагал, что являюсь для него чем-то вроде подопытного, входящего в систему отработки новшеств.
Официально Мишаня числился то ли завлабом, то ли заведующим отделом в каком-то номерном химическом институте. Благодаря своей одаренности и, наверное, немецким наработкам он стал большим авторитетом в науке. Но потом, когда госзаказы резко сошли на нет, плюнул на этот свой авторитет и прочно ушел в надомники. Его приглашали поработать за границу, сулили немало. Но куда ж он от своих сокровищ? Никуда.
Постепенно, как единственный посвященный в тайну, я стал для Полянкина основным собеседником. Сам-то я практически не пил, хотя рад был перепробовать все имеющиеся в наличии исключительной выдержки коньяки и вина. Зато сам Михаил Федорович, пользуясь возможностью больше не скрытничать при собутыльнике, отводил душу. Ни с кем больше, боясь сболтнуть лишнее, он выпить от души не смел. А пить в одиночку по пресловутой российской традиции стеснялся. Немало обсудил он со мной проблем, сидя за столиком невесть какого по счету Людовика, попивая из бокалов с вензелями самих Медичи. Широколицый, кряжистый, с мощной грудью, обтянутой старого образца гимнастеркой-"чеше" (ч/ш, «чистошерстяной»), он плавно жестикулировал. Объяснял неизбежность деградации нравов в период первоначального накопления капитала буржуазией и знатью.
Конечно, имелись у Мишани тайны, в которые он меня не посвящал.
Например, я никогда не встречал у него дам. А вот следы женских трудов наблюдались. На Полянкине всегда была свежая рубашка. Гимнастерки времен войны, которые он использовал в качестве домашней одежды, были не только чисты. Он не транжирил попросту дедовы запасы. На «хэбэ» и «чеше» замечалась аккуратная штопка. Если случалось припоздниться, он иногда угощал меня ужином, и еда была явно домашней. Притом что я ни разу не видел и следа приспособлений для стирки или готовки.
Кстати, он меня в глубь казематов не допускал, принимая в их самой верхней, приспособленной под жизнь части. И отнюдь не факт, что настоящая его фамилия была Полянкин. Я знал только, что у него есть паспорт на это имя и что паспорт прописан по адресу той самой хибары, что наверху. Успел убедиться в самый первый визит, пока хозяин пребывал в отключке. Да и бог с ним, думал я. Что мне до того, как он решает свои бытовые и сексуальные проблемы? Мне от него ничего, кроме пользы по сносной цене, не требуется.
Ведь и Полянкину обо мне тоже мало что было известно. Я придуривался, общаясь с ним, изображал мелкого прохиндея, искренне восхищенного образованностью и богатством старшего приятеля. Паритет взаимонезнания меня вполне устраивал. До тех пор пока не случилась ситуация, в которой Мишаня вдруг открылся мне с неожиданной стороны.
Однажды, надегустировавшись более обычного, он вдруг набычился и начал бормотать о том, что верить никому нельзя. Что если родная сестра может предать, то уж чужой шибздик-уголовник — тем более. А посему, мол, хотя я, Олег, ничего лично против тебя не имею, но очень боюсь, что ты сболтнешь о моем, так сказать, наследстве. Говоря все это, он нервно крутил в ручище обоюдоострый коллекционный кинжал, изукрашенный золотом и рубинами. Тут-то до меня и дошло: назревает типичная бытовуха. Это когда слово за слово — и собутыльник режет друга, а наутро искренне удивляется, как оно все это вышло, и не верит, когда ему рассказывают — как. Поскольку дело происходило не на типовой кухоньке, а бог знает в какой глубине, имелись основания полагать, что если он меня сейчас прирежет, то наутро обо мне напомнить Мишане будет некому. Меня это не устраивало.
Мужик он, спору нет, здоровущий, но приемов не знает, да и выпил изрядно. Так что я тогда ему ножичком попользоваться не дал, маленько его поучил и больше в гости к нему не захаживал.
А вот как приперло со взрывоопасным кейсом, так я Полянкина и вспомнил. Замерзнув до состояния звонкого пельменя и не желая впутывать в эту передрягу друзей, решил плюнуть на осторожность, поскольку без помощи Мишани мне с взрывоопасным приложением все равно не разобраться. И двинул к нему. Тем более что скоро улицы опустеют и мной начнут усиленно интересоваться как служители правопорядка, так и их антиподы.
...Я купил в газетном киоске конверт, прямо на улице написал на нем затопинский адрес Пастуха, вложил кратенькую записочку с указанием места, в которое собираюсь, и бросил письмо в ящик. Первая заповедь разведчика: держи командира в курсе своих планов. Потом поймал «рафик» с эмблемой какого-то банка и на нем добрался до платформы Палаховка. Отогревшись в машине, я с удовольствием от ходьбы шагал со станции, вглядываясь и вслушиваясь в сумрак. Здесь зима похожа на зиму: снег, как полагается, бел и пушист; ветви деревьев оконтурены светлым, поблескивающим в лунном свете пунктиром. Немного попетляв и не обнаружив слежки, опорожнил в сугроб невесть от чего переполнявшийся на морозце мочевой пузырь. Вот она, солдатчина — облегчился и рад. На природе, при виде леса даже и облегчаешься с душевностью. Забросав снежком свой грешок, отправился на улицу Третью Восьмомартовскую к дому Полянкина. Левой рукой я сжимал ручку злополучного кейса и поддерживал сумку с глушилкой, а правой мягко баюкал в кармане дубленки взведенный «Макаров». Боевое оружие мне было положено в силу профессии, а что номер у Докова ПМ не тот, что в моем удостоверении, — так то дело десятое. Для себя я решил так: если Мишаня проявит враждебность, то его я просто нейтрализую. А вот если у него объявятся помощники — этих уложу всех, к чертовой матери...
